Руки у него тоже были «зафиксированы».
— А ты когда заступил?
— Доктор Варшавер, ты мне, как всегда, не поверишь.
— Как всегда, поверю.
— В детстве. Я уже тогда мечтал пробить головой стену. Фигурально говоря, меня уполномочили спасти мир. Я выковал меч мести белых, думая, что во всем виноваты черные. Ошибся. Во всем виноваты все.
— Или никто. Вот зачем ты укусил медсестру?
— Ты врач или исповедник?
— Я человек и людей не кусаю.
— Еще как кусаешь! Меня, например. Ты залечил меня, превратил в импотента. Ты что, не видишь, что я живу в аду? Убегаю — ловят. Не убегаю — травят. А тут я разбежался… и… не пробил.
Арон отвязал Мордехая.
— Вставай и иди, куда хочешь.
Мордехай привстал, осмотрел палату рабочим глазом.
— Подбиваешь на несанкционированный побег? Я готов. Но сначала верни мне удостоверение писательской федерации. На иврите, английском и арабском!
Арон вышел из палаты, закрыл ее на ключ и собрал обход. Начали с буйных, кончили — тихо помешанными. Выслушали жалобы, покивали на просьбы, кому-то добавили антидепрессантов, кому-то снотворных рутина.
Не пробивший лбом стену спал мертвецким сном.
До вечерних процедур, в которых участие Арона было непременным, оставался час.
Прочитав про «шишку, которой можно колоть орехи», он позвонил Шуле.
— Смотайтесь на море, — посоветовала она, выслушав сбивчивую речь Арона про ишимского поросенка и шишки на лбах. — Давно пора проветриться.
— Только не на море.
— Тогда в пустыню.
Вермишель
«В облаке плохо видно, потому что в нем сильный туман. Пролетев минуту или две, я увидел отверстие, влетел в него и оказался в облачной комнате. Там, на облачных стульях, сидели два существа из густого пуха или ваты. Как раз когда я туда влетел, они исполняли свою новую песню.
— Надолго?
— Пока непонятно. Алексей Федорович застрял в облаке. Оно оказалось обитаемым. И певучим.
— Я за него рад. Как только приземлится, сообщи. И двинем в пустыню!
— Это может затянуться надолго. Поезжай с Шулей.
«Потыкавшись в левую и правую стороны облака, я решил лететь прямо, авось пролечу насквозь и вылечу из него на другом конце.
Дома уже все стояли на ушах. На нервной почве решили поесть вермишели. Когда вермишель сварилась, Иринья поставила в раковину дуршлаг, высыпала в него вермишель и открыла кран, чтобы промыть ее водой. Кран она открывала тысячу раз. Но раньше, в ту тысячу раз, из крана никто не выскакивал. А тут вдруг выскочил я — и стал расплющиваться в нормального себя. Я очень быстро заполнил весь дуршлаг, потом вылез из него и заполнил всю раковину. При этом на меня все время лилась вода из крана вместе с вермишелинами.
Соскочив с раковины, я, обвешенный вермишелью, предстал перед всей семьей, которая уже прибежала из столовой и с удивлением на меня взирала.
„А как же вер-верми-вермише-вермише-ше?!“ — вскричала сестра Таня. То же самое вскричали и остальные члены семьи, включая кошку Тюку, хотя вообще-то кошки не вскрикивают.
Пришлось Иринье варить пельмени.
Когда они сварились и мы сели за стол, я поведал о личной встрече с громом и молнией.
— Сознайся, что ты это придумал!
И я сознался.
Конец».
По дороге в Содом
Получено долгожданное сообщение: «Алексей Федорович нашел дорогу домой».
Все спокойны. Она — в Иерусалиме, они — в Араве.
Расслабуха.
В кибуце Неот Смадар они получили ключ от «каравана» — сборной конструкции с окнами, дверью и всем необходимым для временного житья на долгие годы. Чтобы не привыкать к личной собственности, члены кибуца, по предписанию устава, менялись караванами каждые три месяца.
Обгорев на солнце, они обмазали друг друга сметаной и пока та впитывалась в кожу, курили и хохотали до упаду.
Вот ведь счастье — никому и ничему не принадлежать, не смотреть, что происходит в Беларуси и чем отравили Навального, забыть о сводке больных, зараженных и умерших, о невылетах и невыездах, — из Иерусалима-то выбрались! — забыть о придурке Лукашенко и его двойнике Федоре Петровиче, который, к счастью, не получил в руки власть, забыть об Анне, в конце-то концов. Навестить мираж, прошвырнуться в лунных снах Меловых гор…