Причин этих, конечно, достаточно, чтобы объяснить невиданную популярность Шлимана и его работы. Бесспорно, эта популярность жива и поныне — вопреки всем плохим книгам о Шлимане. То, что блеск его имени не померк и сегодня, зависит не только от названных причин, но в конечном счете объясняется другим. Истекшее время ясно показало, что Шлиман не мимолетная комета, а звезда, которая светит и поныне.
Когда Шлиман 4 января 1891 года лежал в гробу — бюст Гомера стоял у него в головах, — в зале его афинского дома, чтобы отдать последний долг, собрался весь цвет тогдашнего общества: придворные, министры, дипломатический корпус, представители академий и университетов Европы, членом или почетным доктором которых являлся Шлиман. Было произнесено много речей Каждый из ораторов считал умершего принадлежащим его стране: немцы претендовали на него как на земляка, в особенности Берлин как иа своего почетного гражданина; англичане — как на доктора Оксфорда и члена их знаменитейших ученых обществ; американцы — как на человека, воплотившего в себе «подлинный дух американских пионеров»; греки — как на друга и глашатая их древней истории. И так один оратор за другим. Дёрпфельд произнес лишь несколько слов: «Почий в мире, ты свершил достаточно».
Правда, при жизни Шлиман бы с ним не согласился. Никто так отчетливо, как он сам, не видел, сколь незавершенным оставалось его дело — один только, хотя и могучий, торс незаконченной фигуры.
Несколько недель спустя в Берлине на траурном митинге Вирхов сказал: «Он добивался великого и свершил великое. Он умел преодолевать неблагоприятные обстоятельства честным и осмотрительным трудом. При всех тяготах жизни дельца он не отказался от идеалов, которые зародились в душе мальчика. Все, чего он достиг, он достиг собственными силами. Что бы с ним ни случилось, он всегда оставался верен самому себе. Его единственной заботой было стремление к более глубокому познанию истины».
Это, пожалуй, наилучший некролог из всех посвященных Шлиману. Когда в Афинах после траурной церемонии началась похоронная процессия, она стала, по свидетельству газет, самой грандиозной, которую когда-либо видел город. Ибо теперь здесь были не только коронованные особы, сановники и профессора. За гробом шли и вернейшие помощники Шлимана, рабочие из Троады, из Харвати и из Тиринфа. Все они хотели проводить своего эфенди в последний путь, как и народ Афин, желавший почтить человека, которому он был обязан воскрешением древнейших памятников своей культуры.
Если мы навестим могилу Шлимана, то найдем ее на краю кладбища, где Греция воздвигла особо заслуженным людям пять похожих на храмы почетных гробниц. Архитектор Циллер, создавший проект афинского дома Шлимана, построил и последнее его пристанище. Между колоннами стоит большой мраморный бюст покойного. На карнизе над бюстом Греция начертала два слова: «Герою Шлиману».
Герой — это не театральный персонаж в величественной позе. Герой — это не бог. Герой — это человек, который свершил больше, чем другие смертные, человек, который разбил какие-то оковы. Прометей — герой: он подарил людям огонь. Геракл — герой: он восторжествовал над силами преисподней. Шлиман открыл целое тысячелетие греческой истории и заставил заговорить даже камни. Он вырвал из недр земли то, что она с незапамятных времен хранила и прятала. Поэтому он герой, которого помнят и в сегодняшней Элладе.
Жнва память о Шлимане и на его родине. В Шверине ему воздвигли памятник. С этим простым бронзовым бюстом связана забавная традиция. Он стоит перед школой, лицом к зданию. Но иногда люди, гуляющие вокруг пруда, замечают, что Шлиман повернулся к школе спиной. Это значит, что его снова возмутило проявление вопиющего невежества. А во время выпускных экзаменов бронзовый Шлиман имеет обыкновение вообще исчезать: прохожие видят лишь опустелый каменный цоколь.
В Фюрстенберге о Шлимане напоминает мемориальная доска. Правда, после пожара, уничтожившего дом Хюкштедта, ее так неудачно установили на стене нового здания, что она плохо видна. В Нойштрелице его именем названа школа.
Анкерсхаген сохранил память о Шлимане самым непосредственным образом. Дом Хюкштедта в Фюрстенберге сгорел, на месте пасторского дома в Калькхорсте, как и дома в Нойбукове, где родился Шлиман, возведены здания в псевдоготическом стиле. В Анкерсхагене же все сохранилось: и пруд, и курган, и липа, на которой еще заметны его инициалы, и обветшалый замок Хеннинга Браденкирла с руинами башни, и маленькая церковь, и могнла матери Шлимана, и, главное, усадьба пастора. Жаль, что усадьба в плохом состоянии, но еще обидней, что деревенские ребята не имеют никакого представления о том, кем был Шлиман. Все это, однако, чисто внешние факторы. Намного важней вопрос, не забыто ли само дело жизни Шлимана и не является ли, например, эта книга своего рода раскопками. Конечно, в наш столь стремительно живущий век многие подробности забыты, другие искажены или неправильно истолкованы из-за плохих книг о Шлнмане. Но дело его, а значит, и имя живут и поныне. Они будут жить, пока существуют люди, изучающие древнюю историю, пока существует сама археологическая наука. Так же как сегодня, каждый археолог-практик является, по сути, учеником Дёрпфельда и его методов, так же Генрих Шлиман остается для всех них патриархом, ибо без его напористости, без его мужества, без его силы убеждения, без его веры в свое призвание и в достижимость поставленной цели археология и поныне не вышла бы из младенческого возраста. И здесь ничего не меняет тот факт, что многое возникло лишь из несогласия со Шлиманом. Без мечты о Трое, которую лелеял бедный деревенский мальчик, и по сей день, возможно, Троя не была бы найдена. Археологию в сегодняшнем смысле слова нельзя представить себе без первооткрывательской работы Шлимана.
Мы сравним Шлимана с Колумбом. Разве подвиг Колумба умаляется тем, что он искал морской путь в Индию и был убежден, что открыл именно ее? Разве значение Шлимана уменьшается оттого, что он, заблуждаясь, думал, будто в руках у него сокровища Приама, тогда как это был клад правителя, жившего за тысячу лет до Приама? Или значение Шлимана уменьшается оттого, что он думал, будто нашел могилу и золотую маску Агамемнона, тогда как и они, возможно, были — последнее слово в этом вопросе еще не сказано — на триста или четыреста лет древнее? Колумб навсегда останется открывателем Америки. Шлиман навсегда останется человеком, который нашел Трою и подарил нам целое тысячелетие греческой истории, или, точнее говоря, истории человечества. И мы должны питать к нему глубокое уважение и благодарность, невзирая на его заблуждения, его причуды, его человеческие недостатки и слабости.
Книга первая.
МЕЧТА ДЕРЕВЕНСКОГО МАЛЬЧИКА
Если тебя не совсем Одиссеева кинула сметка,
Дело исполнить свое вполне ты надеяться
можешь.
«Одиссея». II. 279
Глава первая.
Рай и низвержение в ад
Вот что прежде всего у тебя, чужеземец, спрошу я:
— Кто ты? Откуда ты родом?
«Одиссея», VII. 237
Луиза Шлиман сидит под липой. Хотя рядом корзинка, полная драных чулок — когда у тебя восемь человек детей, из которых шестеро день-деньской на ногах, то большая часть времени уходит на штопку! — она задумывается, опустив руки на колени. Сегодня ей нечего опасаться окрика из дома или упреков в безделье. Она такая усталая и бледная, такая тонкая и хрупкая, что кажется, сильный порыв ветра унесет ее. Вчера ей исполнилось тридцать шесть, а она чувствует себя пожилой. Из шестнадцати лет замужества каждый год старит на два года, а каждый ребенок — еще на год.
Но она сама виновата в этом. Она упрямо стояла на своем, когда отец отговаривал ее. Правда, он понимал, что в маленьком Штернберге дочери его вряд ли найти лучшего жениха, чем молодой, самоуверенный, пышущий энергией заместитель ректора[1]. Но уж лучше остаться старой девой, чем выйти замуж за такого человека. Тогда она была убеждена, что отец не прав. Она никогда не забудет, как в прошлом году, когда в последний раз была в родительском доме, отец, сидевший за письменным столом, неожиданно повернулся к ней — узкое лицо, обрамленное длинными шелковистыми прядями седых волос оказалось в тени, — и спросил: «Ты на самом деле счастлива, дочь моя?» — «Да, отец». Несмотря на тень, она прочла в его глазах, что он понял и ее секундное замешательство и румянец, мгновенно заливший ее шею и щеки. Отец не произнес больше ни слова, повернулся и стал рыться в бумагах, будто искал какой-то важный документ.