— Таких тогда звали «рыцарями с большой дороги», — вставляет Генрих. Он сидит рядом со стариком на могильном камне, наполовину ушедшем в землю.
— Да и сегодня их надо так называть, — ворчит старик. — Вот таким рыцарем-грабителем и был Хеннинг фон Хольштайн. На башне замка постоянно находился часовой, второй стоял на другой башне, на Вартенсберге. Как только они замечали на дорогах возы или иную поживу, тут же давали сигнал, и Хеннинг со своими рейтарами стремительно бросался вперед. Перебить людей, захватить добычу и убраться восвояси было делом мгновения. Существовал даже подземный ход из замка к озеру: грабители могли появляться и исчезать совершенно неожиданно.
Вскоре ужас перед Хеннингом охватил всю округу. В страхе и трепете проезжали купцы и путешественники мимо Анкерсхагена. Да и делали это лишь в том случае, если не могли ехать в объезд. Конечно, вскоре на Хеннинга подали жалобу герцогу, который был его сюзереном и повелевал им. Ну вот, герцог сделал злодею Хеннингу предупреждение и вдобавок стал выдавать всем путникам, кто его просил, охранные грамоты. Того, кто ее предъявлял, Хеннинг вынужден был волей-неволей пропускать, иначе выходило, что он ослушался самого герцога.
Это, конечно, изрядно бесило разбойника, и он помышлял о мести. Осуществить это было несложно. В ответ на предупреждение герцога Хеннинг настрочил ему длинное письмо, где уверял: «Все, в чем меня обвиняют, — гнусная ложь, и я могу, если хочешь, легко это тебе доказать».
— Послушай-ка, Пранге, разве рыцарь говорил с герцогом на «ты»?
— Конечно, в те времена все люди еще говорили друг другу «ты», к тому же герцог считался отцом всей страны.
— Ну и что же? Знаешь, когда отец просил герцога быть крестным нашего маленького, ныне покойного, Франца, он писал совсем не «ты», а «ваше высочество».
— Сейчас все иначе, Генрих, да только не лучше. Итак, Хеннинг писал дальше: «Будет лучше всего, если мы сами обсудим с тобой всю эту чепуху. Мы быстро все порешим, и ты сможешь тут же расспросить моих людей и убедиться, что здесь, в Анкерсхагене, все в полнейшем порядке и что я добрый и справедливый господин. Для меня будет величайшей радостью, если я смогу приветствовать и принимать тебя в моем доме».
Получив письмо, герцог поверил многому, что было в начале письма, и всему, что было в конце. Он попался на удочку и отправился со свитой в Анкерсхаген.
А там Хеннинг уже потирал от удовольствия руки; его план удался на славу. Он созвал всех своих убийц и громил и за кубками, полными прекрасного вина, держал с ними в зале совет. Тут они обсудили, где подстерегут герцога, как будут его мучить и терзать, пока он не выложит многие тысячи золотых и вдобавок не поклянется, что больше не станет ни в чем препятствовать Хеннингу.
Однако случаю было угодно, чтобы в тот день и час отелилась корова.
Что же здесь удивительного? — скажешь ты. Да и впрямь ничего. Только корова принесла сразу троих телят, и пастух, понятно, решил тут же известить господина. Он пошел в замок и ждал, пока его позовут, когда услышал о замышляемом нападении на герцога. «Бог с ними, с телятами», — решил пастух, вмиг выскользнул из замка и бросился навстречу герцогу. Он спрятался в терновнике между Вендорфом и Клейнплстеном. Там как раз должен был проезжать герцог, и это было еще довольно далеко от места, где готовилась засада. Герцог вскоре появился. Услышав о злодейском плане Хеннннга, он тут же повернул обратно. Отважному пастуху в награду за верность он подарил золотую цепь, которую носил на шее.
Она-то и принесла пастуху несчастье. Под строжайшим секретом рассказал он о случившемся жене. Наутро об этом знала уже и кума, а к вечеру — вся деревня. Хеннинг вскипел от ярости. Он велел схватить пастуха и притащить в зал.
Скажи-ка, Генрих, ты бывал когда-нибудь в замке?
— Конечно, и не раз.
— И в зале бывал?
— Да.
— Тогда ты знаешь место, где замуровали камин, чтобы скрыть следы злодеяния. Тщетные усилия. Сколько ни изводили извести, очертания камина видны и до сих пор. Но в ту пору камин, конечно, не был заложен камнями и на огне стояла огромная сковорода, на которой обычно жарили целых быков для рыцаря и его сподручных. Вот на эту-то сковороду Хеннинг и приказал бросить несчастного пастуха и сжарить живьем. Когда веревки истлели и пастух, способный еще чуть двигаться, пытался выползти, Хеннинг, стоявший у камина, с глумливым хохотом ударами ноги толкал его обратно в пекло, пока тот не испустил дух. С тех пор Хеннинга стали звать не иначе как Хеннинг Браденкирл [2].
Вскоре герцог все-таки явился в Анкерсхаген. На этот раз с солдатами. Он осадил замок и принялся штурмовать его. Когда Хеннинг понял, что ему не уйти, он сложил все свои сокровища в большой сундук и зарыл их в саду возле круглой башни. Потом он взорвал башню и взлетел вместе с ней на воздух. Ее развалины и по сей день лежат позади замка.
— А сокровища?
— Они тоже еще там. Многие пытались их разыскать. Но никто их так и не нашел, потому что стережет их, как говорят, чудовищный черный пес с огромными, извергающими огонь глазами.
— И каких только истории ты не знаешь, Пранге! — говорит Генрих после минуты взволнованного молчания.
Старик горько усмехается и сует трубку в карман.
— Да, мальчуган, из меня, верно, вышел бы не только батрак и причетник. Ты слышал об учителе Пранге из Царена? Это мой родной брат, и у него наверняка не такая ясная голова, как у меня. Но он мог учиться, а я...
Но это мало интересует его юного собеседника.
— Скажи-ка, Пранге, а что случилось с ногой Хеннинга Браденкирла? Отец говорит, это глупости, а другие уверяют — правда.
Пранге почесал за ухом. Перечить пастору, конечно, грешно, но история слишком хороша, чтобы ее просто отбросить как вымысел.
— Пойдем, Генрих, — говорит Пранге, снова отпирает церковь, где уже воцарился полумрак, и ведет мальчика к алтарю. — Видишь, как здесь в середине осели плиты? Под ними похоронен Хеннинг Браденкирл. Три сотни лет в наказание за совершенное злодейство левая нога Хеннинга, обутая в черный шелковый чулок, все время вырастала из могилы, сколько бы раз ее ни отрезали.
— А куда девали ногу?
— Откуда мне знать? Ведь и я не столь еще стар, чтобы все это было при моей жизни. Ее, вероятно, снова закапывали,
— Странно, — задумчиво произносит Генрих. — Что из-за такого тяжкого греха нога может продолжать расти — это понятно, но чулок? Он тоже растет? В это я, Пранге, не верю.
Причетник сердится.
— Так, — говорит он с издевкой в голосе, — ты в это не веришь! Ты в свои семь лет хочешь из меня, семидесятилетнего старика, сделать лжеца? Стыдись, от тебя я этого не ожидал!
— Не сердись, Пранге, — говорит мальчик и гладит твердую, как дерево, руку старика, — но не может быть, чтобы и чулок рос вместе с ногой!
— От горшка три вершка, а уже все знаешь! Но тебе, желторотому, придется придержать язык, если я тебе скажу, что видел это сам.
— Да ну! — восклицает мальчик, все больше удивляясь. — Это на самом деле правда? Истинная правда?
— Гореть мне в вечном огне, если я вру! — решительно заявляет причетник. — Когда мы были еще маленькими сорванцами, я и Петер Хюпперт сами однажды отрезали эту ногу. И знаешь чем? Отрезали старым кухонным ножом моей бабушки. О, как она ругалась — целых три дня в доме бушевала буря!
— А ногу вы тоже зарыли?
— Нет. Ею мы сбивали плоды с грушевого дерева, принадлежавшего пастору фон Шрёдеру, знаешь, с того, что растет прямо возле вашего хлева?
— А потом?
— Ну, потом она постепенно пришла в негодность, теперь я точно и не припомню. Когда на дереве больше не осталось груш, мы где-то ее бросили, и она пропала.
— А потом нога опять выросла?
— Нет, Генрих, потом она больше не росла.
— Почему?
— Ты задаешь больше вопросов, чем дюжина мудрецов в состоянии ответить. Почему? Этого я не знаю. Но, постой, я припоминаю: господин пастор был очень умным человеком и видал виды. Недаром ведь прусский король удостоил его дворянства. Он, вероятно, остановил рост ноги. Но, — добавляет вдруг старик, — фрейлейн фон Шредер лучше об этом не спрашивай. Думаю, ей будет это неприятно.