Из Афин приезжает Евстратиадес, из Оксфорда — Сайс. После долгих усилий удается решить головоломку и вновь сложить плиты потолка в таком же порядке, в каком они находились прежде. То, что получается, — это чудо искусства, подобного которому еще нигде не находили: ковер из зеленых шиферных плит толщиной в сорок сантиметров, размером почти три метра на четыре — кайма из девяноста шести розеток, переплетенных спиралью с напоминающими пальметты цветами, а в середине, отделенный двойным рядом розеток, снова тот же узор из цветов и спиралей.
Находят и куски мраморной облицовки стен, а на них изображены те же мотивы. Профессор Сайс, крупный ученый-ориенталист, тут же относит это произведение искусства к Ассирии, но Шлиман выдвигает возражение: в огромном количестве такие розетки были обнаружены в Микенах, попадались они иногда и в Трое, спиральные сплетения тоже присущи Микенам.
— К тому же таламос, — как скромно добавляет Дёрпфельд, — построен точно так же, как шахтовые гробницы Микен; вырублен вертикально в скале, выложен внутри бутовым камнем, перекрыт каменными плитами. Разница лишь в том, что здесь, в Орхомене, купольное помещение, предназначенное для выполнения религиозных обрядов, соединено с погребальной камерой, а в Микенах — нет.
— Значит, нам, вероятно, придется в будущем говорить об особой микенской культуре? — задумчиво произносит Сайс. — Странно. Но еще более странно, что вы и в Трое нашли кое-какие следы этой культуры.
Шлнман молча кивает. За эти недели он стал очень неразговорчив. Ему кажется, будто он только так сможет скрыть, что Орхомен, по существу, принес одни разочарования. Он привык к иным находкам, чем красивый потолок.
Берлин. 7 июля 1881 года. Берлин справляет праздник совершенно особого рода. Красные ковры величественно спускаются по лестнице ратуши через тротуар до самой мостовой. Вестибюль и парадная лестница — это оранжерея вечнозеленых растений и цветущих роз. Во всем блеске, на который только способен любящий роскошь город, сияет огромный праздничный зал.
Посредине стола сидит возвратившийся на родину Шлиман, напротив него — Софья. Негромко дребезжит старинный фарфор королевской мануфактуры, звякает тяжелое серебро, раздается звон дорогих хрустальных бокалов, произносятся речи и тосты, тосты и речи.
Наконец поднимается Вирхов, стучит по своему бокалу и начинает говорить:
— Уважаемый друг Шлиман. После того как вы сегодня, пройдя установленную церемонию, были удостоены высочайшей чести, которую только может оказать человеку наш город, мы все собрались здесь, чтобы самым сердечным образом приветствовать нашего нового почетного гражданина и его прославленную супругу и выразить им радость, что они отныне вновь принадлежат нашему отечеству.
Вы, уважаемый друг, вернулись на родину после того, как больше чем человеческий век провели на чужбине в упорном труде. Вы покинули отечество бедным, слабым и беспомощным юношей, а возвратились зрелым человеком, богатым и знаменитым, владеющим к тому же редчайшими сокровищами, которые вы собственными руками вырвали из темных недр земли. Слово, которое дал мальчик, охваченный мечтательным энтузиазмом, сдержал муж. Вы приносите в дар немецкому народу остатки той древнейшей культуры, о которой прежде рассказывали только сказания и поэты. Еще в древности безропотно смирились с мыслью, что от древнего города не сохранилось никаких следов. «Исчезли даже руины». Вы первый отважились углубиться в землю, которая ничего не сулила вам. Ваши траншеи прорезали холм, и перед вами возник, наконец, древний город, уничтоженный сильнейшим пожаром, с его стенами, воротами, улицами и фундаментами домов...
Мысли Шлимана уходят в сторону. Он, любящий много говорить, не умеет внимательно слушать. Он думает о только что произнесенных словах Вирхова. Оратор прав: конечно, Троя найдена, — и то, что еще Бейкер Уэбб называл тщетными усилиями, он, Шлиман, осуществил. Он не только осуществил мечту своего детства, но и сделал значительно больше. Многие ученые мужи уверяют, что клад Прнама не имеет к Приаму никакого отношения. Хорошо, пусть так. Есть и другие, что утверждают, будто золотая маска Агамемнона никогда не покрывала лица князя народов. «Ну, ладно, — ответил он тогда, — если это не Агамемнон, то назовем его Шульце», и у себя в семье они до сих пор с иронией и горечью называют его только Шульце. Что из того? Разве дело в именах? Имя — пустой звук. Но одного не уничтожат никакими спорами даже самые злые завистники и заклятые враги: как Саул, отправившись на поиски ослицы, нашел царство, так и он, Шлиман, отправившись на поиски гомеровской Трон, нашел целое тысячелетие греческой истории и подарил его миру.
«Если бы все это видела мать», — думает Шлиман, и глаза его становятся влажными — ее любимец, стоивший ей столько забот, сидит здесь на вершине славы рядом с коронованными особами и князьями науки. Все они поднимают бокалы за его здоровье, за того самого босоногого мальчишку в заплатанных штанах, который предавался на кургане своей чудесной, несказанной, золотой мечте.
Пятьдесят лет прошло с тех пор, как умерла мать. Ей не суждено было дожить до этого часа. Но там, по ту сторону стола, сидят сестры. Когда они приехали, их не хотели пускать в ратушу, ибо распорядители праздника решили, что эти застенчивые обывательницы из далекого городка в своих старомодных платьях и шляпах просто заблудились. О, как они, распорядители праздника, стали гнуть перед ними шею, как все эти господа придворные, тайные советники и бургомистр бросились к ним, когда поняли, что это сестры Шлимана! И вот Дюц, любимая сестра, сидит рядом с наследником престола, а Элизе злится, что не ей, как старшей, досталось это место. «Брось, Элизе, — думает Шлиман, — это еще не беда, ведь у тебя наверняка отнялся бы язык, когда молодой принц, важный, как павлин, распустил бы перед тобой хвост». Повсюду почетные гости, но насколько было бы лучше, если бы здесь вместо наследника престола сидел старик Пранге или Петер Вёллерт. Они бы находились здесь с куда большим правом, ибо своими рассказами они дали толчок всему тому, что потом произошло. Но оба давно уже в могиле...
О, Афина Паллада, Вирхов все еще не кончил!
После этого торжества и многих за ним следовавших Шлиман с недобрым чувством в сердце возвращается в Афины. Он настроен весьма скептически, когда вырезает из газет сотни статей, в которых чествуют и превозносят открывателя Трои. Конечно, все время одно и то же: Гиссарлык—это гомеровская Троя! Да, это сотни раз неопровержимо доказано. Но на самом ли деле сгоревший город тождествен Трое царя Приама? Действительно ли третий слой — это и есть Троя? Чем дольше он размышляет, тем больше у него сомнений.
Прежде вопрос стоял так: что является более надежным свидетельством — холм Гиссарлык или Гомер? Считали, будто Гомер был только поэтом, дававшим волю поэтическим преувеличениям и домыслам. Но это было несправедливостью по отношению к величайшему из поэтов. Как это возможно, чтобы Гомер, который с надежностью очевидца описывает троянскую равнину с ее холмами и бухтами, реками и пастбищами, с величайшей достоверностью описывает и все далекие окрестности, вплоть до наблюдаемых и поныне климатических особенностей, описывает украшения, оружие и утварь точно такими, какими их и нашли, — только в одном очень сильно отходит от действительности, а именно — в описании Трои?
Какова Троя по его описаниям? Он называет ее «обширной», «красивой», «прекрасно построенной», «цветущей», «хорошо населенной», «широкоуличной», «открытой ветрам». И неужели из всего этого ничто, кроме ветра, не соответствовало действительности? А все остальное он просто присочинил, описывая сгоревший город, который, даже если и считать, что он рос в вышину и состоял из шестиэтажных домов (а тому нет совершенно никаких доказательств), то и тогда никак не мог бы вместить больше трех тысяч жителей? Если внимательно приглядеться к остаткам сгоревшего города, то приходишь к выводу, что несколько тысяч человек взяли бы его в несколько дней или в крайнем случае недель. Вести ради этого десять лет войну и собирать свыше ста тысяч героев прямо-таки смешно!