Было это давным-давно. Петеру Вёллерту пришла счастливая мысль, как решить, наконец, загадку, куда улетают осенью аисты. Вмиг он принес лестницу и забрался на пасторский сарай. Быстро достал из кармана кусок пергамента, где Пранге старательнейше вывел, что, мол мы, портной Вёллерт и причетник Пранге из Анкерсхагена, находящегося в Мекленбург-Шверине, любезно просим хозяина дома, на крыше которого живет зимой наш аист, сообщить, как называется его страна. Эту записку он привязал к ноге аиста. Ну, что еще добавить? Весной, когда аист возвратился обратно, на ноге его была другая записка и там стояло:
«Где Шверин-Мекленбург. у нас вообще не знают,
А ту страну, где аист зимовал,
Страной святого Иоанна у нас называют».
— Где эта страна?
— То-то и оно, Генрих, — ухмыляется старик,— что этого я, к сожалению, так никогда и не смог узнать. Этого не знал ни тогдашний пастор, не знает и твой отец.
— Сидя здесь, этого не узнать, — задумчиво говорит Генрих. — Надо объехать вокруг света и искать. Как ты думаешь, Минна, не сделать ли нам этого и не поискать ли страну святого Иоанна, когда мы вырастем?
— Мне казалось, что ты собирался тогда раскопать Трою? — отвечает Минна сдержанно и недоверчиво. Ведь если поездка в Нойштрелиц требует целого дня, то каким же долгим и тяжелым будет путешествие вокруг света!
— Конечно, но раскопки не займут слишком много времени. Мы можем отправиться в путешествие до них или после.
Поразительно быстро летит время!
Сенокос уже кончился. Наступила короткая передышка перед жатвой. У деревенских ребят, которые вплоть до последнего дня вместе со взрослыми ворошили и убирали сено на лугах, появилось, наконец, опять немножко свободного времени. А с тех пор как Генрих Шлиман, хотя далеко не самый старший и подавно не самый сильный, сделался их предводителем, игры стали разнообразнее. А то как скучно было из года в год играть в одно и то же!
Если ребят собирается мало, играют в древнего вождя, насыпавшего курган: с величайшей торжественностью хоронят в наспех вырытой яме мертвую птицу или мышь, положив ее в обклеенную золотой фольгой коробку, — она прекрасно сходит за драгоценную золотую колыбель.
А если ребят собирается больше, то играют в Хеннинга Браденкирла. Правда, изображающий храброго пастуха чаще всего соглашается играть только до момента, когда его награждают цепью; когда же надо лезть на сковороду, обычно возникают затруднения, а когда дело доходит до неизбежных и весьма ощутимых пинков, вспыхивает ссора. Зато когда зарывают сокровища, все опять идет гладко и всеобщее согласие восстанавливается, тем более что это обязательно происходит у развалин башни: может быть, роя яму, однажды и впрямь наткнешься на сундук Хеннинга?
Когда же, случается, собираются все ребята, то играют в Троянскую войну. Прекрасную Елену изображает, конечно, Минна, хотя Дюц и считает, что куда больше подходит для этой роли. Париса изображает Карл Зурвайер, Приама — Вильгельм Плесс: ему, сыну богатого мельника, ничего не стоит про-являть царскую грубость и властность. Ганс Брюгман играет хитроумного Одиссея: он, сын плотника, может вмиг смастерить из нескольких досок деревянного коня. Патрокл — Ганс Хармс, сын колесника, а роль его друга Ахиллеса играет сам Генрих, если он не занят в роли Гектора. Разумеется, Генрих должен вдобавок изображать всех богов, ибо боги обязаны держать в руках бразды правления и следить, чтобы случайно не взяли верх греки, раз Гомер наделил победой троянцев. Нелегкое это дело — справляться с такой кучей обязанностей, но он справляется и несказанно рад, что воплощает в жизни вычитанное в книге.
Счастье, к сожалению, продолжается недолго — деревенские ребята быстро теряют к игре интерес. Генрих слишком много командует и слишком часто возмущенно вмешивается, когда Одиссей и Агамемнон начинают таскать друг друга за волосы или когда Брисеида внезапно высказывает желание выйти замуж за Париса.
Этой чудесной игре, как и Илиону, навсегда приходит конец, когда однажды Кришан Тедко категорически заявляет, что все имена гомеровских героев — это имена бессмысленные, католические, что Гектором зовут лишь собак, а не христиан. И хотя он только что изображал Диомеда и намного шире в плечах и на целую голову выше Генриха, тот, только что исполнявший роль его подруги Афины, бросается на него, расквашивает ему в кровь нос, подбивает голень и вдобавок, совсем уж не по-троянски, вырывает у него клок волос.
Но не все потеряно. Минна Майнке остается ему верна. Она уже почти не путает имен гомеровских героев, и они вдвоем продолжают играть в Троянскую войну.
Но часто они, оставив историю, сидят под березкой на кургане и говорят о будущем. Сначала они поженятся, потом выроют золотую колыбель и сокровища Хеннинга, чтобы не считать каждый грош, когда отправятся в далекие края искать страну святого Иоанна и раскапывать Трою.
— Ты непременно будешь, Минна, во всем этом участвовать?
— Свято клянусь, Генрих!
— Жаль только, что мы не можем начать прямо сейчас. Нам нет еще и девяти, и нас не отпустят. Да и мне прежде надо выучить греческий. Главное, говорит отец, не выпускать из виду цель. И отчаиваться никогда нельзя. Я должен еще поступить в Нойштрелице в гимназию. А ты, Минна, должна оставаться мне верна, слышишь? Ах, я чуть было не забыл: когда решают пожениться, то целуются.
Минна быстро отодвигается.
— Это обязательно?
— Обязательно, — лицо его становится таким серьезным, что на лбу даже появляются морщинки, — иначе это не считается честным намерением и не имеет силы.
— Ну тогда целуй, — говорит Минна и снова пододвигается.
Генрих бережно обнимает ее за плечи и вдруг с удивлением видит в глазах девочки свое отражение. С очень серьезным видом — на лбу по-прежнему морщинки — он целует Минну в щеку.
С раннего утра до поздней ночи из имения доносится веселый шум молотьбы, но в доме пастора безрадостно. Отец все чаще бродит по комнатам молчаливый, в плохом настроении: долги начинают заботить его все сильнее. Мать опять ожидает ребенка. Последние два раза роды были очень тяжелыми, а теперь они грозят ей смертельным исходом. С каждым днем она становится все тише и прозрачнее.
Она вздрагивает каждый раз, когда по дому разносится громкий голос новой служанки. Этого она ждала давно и когда впервые увидела, как шестнадцатилетняя полногрудая Фикен Бенке, покачивая бедрами, входила в кухню, то сразу поняла, что вместе с ней в дом, и без того не очень-то счастливый, пришла беда. Она просила мужа, умоляла его: «Не нанимай ты этой девушки!» Но он начинал грубить: неужели она считает его бабником, которого тугая и ладная фигурка способна сбить с пути истинного? Это было еще летом. Теперь, в ноябре, она снова повторила свою просьбу — она не может больше выносить красноречивых рукопожатий и сочувственных взглядов жителей деревни. Но он категорически отверг ее просьбу. «Фикен, — сказал он, — прилежна и все, за что ни возьмется, делает быстро и хорошо. Уволить ее именно сейчас, когда Артемизия, старая дура, собрала чемоданы и покинула тебя в твоем положении? Нет!» О другом, том, что подразумевалось, но не высказывалось, он на этот раз ничего не сказал.
Луиза Шлиман прекрасно знает, что ее ждет. В эти дни она пишет дочери, которую отослала к родственникам — Элизе уже достаточно большая, и ей нельзя видеть происходящего в доме, — письмо:
«Если ты узнаешь о моей смерти, то очень не убивайся, а скорее радуйся, что я отстрадалась на этом, для меня столь неблагодарном свете, где все мое терпение, все мои мольбы и обращенные к богу молитвы об изменении моей горькой доли остались тщетными. Мне пора кончать, ибо я присматриваю за тем, как режут свиней, а мне это очень и очень трудно. Твоя покинутая мать».
Она продолжает молча страдать. Свеча ее жизни уже почти догорела, когда тринадцатого января она производит на свет своего девятого ребенка.
Снова, в последний раз, именитые гости наполняют пасторский дом. Снова наполняются красным вином бокалы, снова их поднимают за дружбу, за счастье. Но странный у бокалов звон, словно они с трещиной.