Но человек, чей второй мировой успех открывает новую эпоху в науке, в истории, в искусстве, не позволяет себе даже нескольких месяцев отдыха. У него сверхчеловеческая энергия.
Конечно, раскопки Микен с окончанием кампании ни в коей мере не могут считаться завершенными. Расчистка акрополя, по существу, еще только началась, а о раскопках нижнего города, где жил народ, не было и речи. Василиос Дрозинос, инженер Археологического общества, наносивший на карту произведенные Шлиманом работы, обнаружил зимой н шестую шахтовую гробницу. Этим он ни в коей мере не опроверг Шлимана и Павсания, ибо согласно другому толкованию выходило, что Павсаний, возможно, тоже говорил о шести гробницах.
Разве не естественно, что человек, который начал это дело и который постепенно, накапливая опыт, превращается в специалиста, должен его и завершить? Шлиман ни минуты не сомневается, что это само собой разумеется.
Но разве министерство что-нибудь предприняло, когда в ноябре и декабре, после отыскания пяти древних гробниц, Стаматакис, явно нарушая договор, рассылал по всему свету телеграммы со своими, господина Панагиотеса Стаматакиса, сообщениями о находках? А теперь, после того, как мир пришел в восхищение от славного подвига Шлимана, в Афинах его захлестывает зловонная волна зависти. Греческое правительство предоставляет Археологическому обществу пятьдесят тысяч драхм для продолжения раскопок Микен. Оно больше не нуждается в Шлимане. Правительство боится, что сопутствующее Шлиману счастье ничего не оставит греческим профессорам. Правда, Шлимана награждают орденом, но он тут же отсылает его обратно. Он не коллекционирует ордена. Он коллекционирует античные украшения!
Шлиман неутомимо работает, его книги все больше утрачивают характер дневников и все больше превращаются в научные труды. Большинство своих смелых гипотез и почти все то, в чем он убежден в силу интуиции, он оставляет для себя. Тем не менее его «Микены», написанные по-английски и по-немецки и вышедшие одновременно в немецком, английском и французском изданиях, не дают ученому миру повода выразить Шлиману одобрение или хотя бы удивление, а дают только повод безудержно его критиковать и высмеивать.
Это все те же люди, которые еще в 1873 году задавали тон в хоре недоброжелателей. Александр Конце в Вене объявляет «Клад Приама» римским, а один профессор из Франкфурта — венгерским или китайским. Профессор Вернике в своей книге о немецких раскопках в Олимпии превозносит их до небес, противопоставляя мрачной фигуре авантюриста, который корчит из себя благодетеля науки и богача, а на деле едва сколотил себе мошенничеством миллион и теперь пытается обогатиться, занимаясь кладоискательством. В Берлине Эрнст Курциус придирчиво критикует микенские находки: золото, мол, столь тонкое, что, очевидно, принадлежало какому-нибудь весьма бедному правителю, а одна из масок, мол, всего лишь лик Христа византийской работы. Лудольф Стефани в Петербурге приписывает как троянские, так и микенские находки эпохе великого переселения народов. Другие же прямо говорят о наглых подделках.
Шлнман, подаривший человечеству новый мир, вынужден признать, что существует достаточно людей, которые вовсе не желают принимать этого подарка. Тем большую радость испытывает он, встречая истинных друзей. Ростокский университет поздравляет его с находками. Макс Мюллер в Оксфорде празднует «славное открытие». Сам Гладстон высказывает готовность написать подробное н основательное введение к его книге о Микенах. В этом введении он хотя и признает найденные гробницы за гробницы Агамемнона и его близких, но устремляет взгляд дальше: сравнивая микенские находки с троянскими, приходит к выводу, что они превосходят все ценности, описанные Гомером в «Илиаде» и «Одиссеи», находит следы чужеземного влияния (и не только из-за скорлупы страусового яйца, которой оказались предполагаемые осколки алебастрового сосуда, найденного в пятой гробнице) и вспоминает о Дедале, художнике и архитекторе царя Миноса.
В это же время Шлиман завязывает дружбу еще с одним человеком. Он родом из страны тех самых специалистов, которые ругаются громче, чем когда-то ругались гомеровские герои. Это Рудольф Вирхов, врач, этнограф, историк первобытного общества, либеральный политик. Он, как и Шлиман, собственными силами выбившись из безысходной нужды, проявляет энергию, которой хватило бы на нескольких человек.
Пока Шлиман работает над своей книгой о Микенах и ведет оживленную переписку с издателями о тысячах деталей, Вирхов в Афинах пытается воздействовать на представителей различных партий, чтобы с их помощью обеспечить продолжение раскопок, и настойчиво добивается в Константинополе нового фирмана относительно Трои. Ему в этом энергичнейшим образом, не нуждаясь в настойчивых предписаниях Гладстона, помогает британский посол сэр Генри Лейард. Тот сам, не будучи специалистом, тридцать лет назад на свой страх и риск с успехом вел археологические раскопки и нашел дворцы Нимруда.
Наконец у Шлимана доходят руки и до того, чтобы построить себе дом. Он выбирает место на углу университетской улицы, наискосок от напоминающего казарму королевского дворца. Здесь вырастает из земли новый дом. Он называет его «Хижиной Илиоса», но в действительности это самый красивый дом в Афинах.
Постройка длится два года, для темпов Шлимана невероятно долгий срок. Но тем не менее он почти не торопит строителей. Дом возводится не по афинским масштабам, полсвета должны внести в него свой вклад: мебель привозят из Вены, железные изделия и бронзу из Лондона, люстры из Парижа. Чтобы мозаики, украшающие пол и стены, соответствовали бы всем требованиям, два специалиста с ил многочисленными семьями — разве можно их разлучать так надолго! — па все время, пока идет строительство, переселяются из Ливорно в Афины.
«Хижина Илиоса» не очень велика, она рассчитана лишь на потребности семьи. На первом этаже, где грубо обработанные каменные плиты несколько напоминают третий тип микенской кладки, находится музей, хозяйственные помещения и комнаты слуг, которые обставлены не хуже, чем комнаты самого хозяина. Шлиман считает, что слуги также входят в состав его семьи, как Евриклея или Евмей входили в состав семьи Одиссея. Поэтому они охотно соглашаются и на то, что, поступив на службу к Шлиману, лишаются своих имен и принимают гомеровские: привратника зовут Беллерофонтом, лакея — Теламоном и т. д.
Каким бы прекрасным дом ни был и внутри, удобств в нем нет. Хозяин считает, что подобные вещи нужны лишь бездельникам. Желание Софьи иметь уютное кресло годами остается неудовлетворенным и даже стоит ей слез, пока она его, наконец, не получает. Но перед этим кресло, которое она ему однажды подарила, одним махом выставляется на улицу. Гардин в доме тоже нет, они только собирают пыль, да и Гомер ведь их не знал!
Когда поднимаешься по широкой мраморной лестнице, то со всех сторон тебя приветствуют золотые строфы Гомера, а на мозаичном фризе изображены гомеровские сцены. Есть среди них и одна современная: хозяин, с очками на носу и с Гомером или Павсанием в руках, раскапывает гомеровские места. На втором этаже находятся гостиные и столовая, на третьем — спальни, библиотека и кабинет.
В доме, если смотреть с улицы, мало окон, но зато его стены решены в виде лоджий. Часть их выходит в сад, где хозяин следит за деревьями и цветами и ухаживает за своими собаками, кошками, голубями и ежами. Из других лоджий открывается вид на Акрополь, Тесейои, Ликабеттос, Гимет и Парнас. На парапете плоской крыши стоят, поднимаясь к ясному небу Аттики, двадцать четыре статуи олимпийских богов, но они — ведь расточительность и скупость живут бок о бок — из презренного гипса.
В этом доме рождается сын, Агамемнон. Когда Софья открывает глаза и хочет взглянуть на младенца, он исчез. В страхе проходит минута, пока Хрисеида не сообщает, что хозяин взял новорожденного и понес на крышу. Там он подставляет его лучам солнца, протягивает Гелиосу — Илиосу, кладет ему на голову древнюю рукопись, свиток со стихами Гомера, и читает вслух любимейшие строфы поэта.