Несколько дней спустя младенца крестят и по православному обряду. Тут дело едва не заканчивается скандалом. Почтенный архиепископ протянул было уже руку, чтобы окропить младенца святой водой, как к нему подскакивает озабоченный отец со своим вездесущим градусником и хочет измерить температуру воды.
Весь 1877 год посвящен работе над книгой о Микенах. Шлиман начинает ее в Афинах, продолжает в Лондоне, потом в Булони, Париже, опять в Лондоне, в Марселе и, наконец, завершает в Афинах. Зимой несколько недель он, будучи нездоровым, проводит без работы в Вюрцбурге, где врач-специалист пытается, не прибегая к хирургическому вмешательству, вылечить его от наступающей временами глухоты левого уха.
Сразу же после этого Шлиман опять в Лондоне. Теперь Лондон, словно магнитом, притягивает к себе людей со всех сторон: первооткрыватель Трои, уступая настойчивым просьбам своих английских друзей, решился выставить принадлежащие ему сокровища в Саут-Кенсингтонском музее. А это зиачит, что надо все время следить за порядком, все время давать справки, спорить, выступать с докладами. Но это означает также, что он часто ведет волнующие разговоры с людьми, которые не являются специалистами и питают к увиденному жгучий интерес.
Однажды приходит молодой человек с девушкой. Зовут его Эванс: он сын того самого Эванса, который написал толстую и умную книгу о бронзовом веке. Они только что обручились, и, чтобы по-настоящему отпраздновать это событие, Эванс ведет свою невесту к троянским находкам Шлимана.
Эти недели в Лондоне — вершина жизни неутомимого исследователя. Теперь и здесь его щедро награждают аплодисментами. Ни один праздник или прием у какого-нибудь герцога или лорда не считается стоящим и не входит в хронику сезона, если на нем не присутствует Шлиман. Фотографическое общество платит сорок фунтов только за разрешение снять человека, раскопавшего Трою и Микены. Ходж пишет его портрет для Королевского общества. «Ты должна сюда приехать, — телеграфирует виновник торжества Софье в Афины, — но только перед отъездом покупайся в море, чтобы набраться сил для ожидающей тебя здесь нагрузки».
И вот они оба на украшенной лавровыми венками трибуне. Им вручают почетные дипломы. Шлнман говорит о сути и цели своей работы. После него поднимается и Софья, чтобы произнести краткую речь. Бледная и красивая, стоит она здесь в скромном темном платье, без всяких украшений — «тот, кто однажды надевал убор Елены, не должен никогда носить обыкновенных драгоценностей» — и просто рассказывает о том, как помогала Шлимаиу в Трое и Микенах, призывает английских матерей учить детей греческому.
«Свою речь я хочу закончить выражением сердечной благодарности за терпение, с которым вы слушали одну из почитательниц Гомера».
Несмотря на все старания Лейарда, новый фирман все еще не получен, и Шлиман в 1878 году снова отправляется на Итаку, чтобы там продолжить свои исследования. Прежде безрассудный энтузиаст превратился ныне в ученого, новичок, делавший ощупью первые шаги по ненадежной целине, — в умудренного опытом знатока, который, если нужно, умеет и не торопиться.
Там, где десять лет назад он искал ложе Одиссея и не нашел ничего, кроме пяти урн, стены и древних цистерн, теперь его взгляд, обострившийся в Трое, сразу же видит следы доисторического поселения. Это даже целый город, насчитывавший, вероятно, до двух тысяч домов. Десятую часть их Шлиман раскапывает. Там, где он раньше видел только закуты Евмея, ныне он видит обширное поселение сельского типа. Однако эти находки — замечает он про себя — ни в коей мере не противоречат прежним утверждениям и не опровергают его тогдашнего ощущения, что Итака — это прежде всего гомеровский край, край Одиссея.
Еще летом, когда его друг Лейард сообщил ему, что фирман будет скоро выдан, Шлиман велел по-строить в Трое новые, лучшие дома: большой утепленный жилой барак для себя, своих смотрителей, слуг и гостей, другой барак для общей столовой (половина этого барака отводилась для хранения находок, не имевших рыночной ценности). Кроме того, еще сарай для инструмента, каменную кухню, хорошо запирающуюся кладовую для наиболее ценных находок, подлежащих разделу между ним и Турцией, и, наконец, деревянный дом для вооруженных охранников.
На этот раз без такой охраны не обойдешься. Троада стала небезопасной. То там, то здесь совершают нападения разбойничьи шайки. Шлиман нанимает десять охранников. Они должны заботиться о его безопасности и следить, чтобы рабочие чего не стащили.
Тем временем подтверждается слух, что в 1873 году при раскопках двое бесчестных рабочих утаили три клада. Одни находился в пузатой глиняной вазе с изображением совиной головы. Эту вазу, опустошив, сдали. Два других клада были найдены тут же, рядом с отданной бронзовой секирой. Рабочие поделили добычу. После долгого томительного ожидания жена одного из них однажды в праздник надела золотые украшения. Соседки из зависти донесли об этом властям: женщину и ее мужа бросили в тюрьму. Под угрозой виселицы они признались, где спрятаны остальные вещи, и выдали сообщника. Но тот успел отдать свою долю ювелиру, который, расплавив золото, сделал огромное ожерелье с аляповатыми украшениями из цветов в современном турецком вкусе. Теперь эти вещи находятся в Константинопольском музее. Но кто знает, было ли украдено только это?
Первоочередной и главный объект нынешнего раскопочного сезона — остатки стен, которые пять лет назад считались домом Приама. Суровая критика так устрашила Шлимана, что он больше не осмеливается произносить слово «Приам». Теперь это только «дом владетеля города». Но, очевидно, он им и останется, так как наверняка не случайно, что в его стенах и рядом с ним снова находят три маленьких и один большой клад. По счастливой случайности, первый клад обнаруживают как раз в тот день, когда семь офицеров британского военного корабля «Монарх» осматривают раскопки. Клад спрятан в разбитой глиняной вазе, которая, судя по тому, как она лежит, упала с одного из верхних этажей, когда рушился дом. Здесь опять десятка два серег и масса разнообразных ожерелий. Многие вещи напоминают своим спиральным орнаментом микенские находки.
Но разве «владетель города» не просто робкая замена слова «царь»? Разве царь этого сгоревшего города не остается все тем же Приамом? Однако почему дом этот так мал? В длину он достигает шестнадцати метров. Почему самая большая его комната размером семь с половиной на три с половиной метра? И почему двери едва в метр шириной? Даже если предположить, что дом имел шесть этажей, и все находящиеся поблизости стены объявить пристройками, то и тогда как быть с отцом Гомером, который ведь говорил о дворце:
Гомер, конечно, никогда не видел Трои. Она была разрушена задолго до того, как он жил. Но в его эпоху цари строили себе великолепные мраморные дворцы, и он, следовательно, перенес обычай своего времени в древность.
Одно из двух: рухнуть должен или Приам, а с ним и вся Троя, или Гомер!
Словно в утешение за все эти треволнения снова обнаруживают большой золотой клад, находят единственные в своем роде глиняные сосуды в виде овец, свиней, ежей, кротов, а также длинный ряд пифосов величиной с человеческий рост. Их оставляют стоять в земле как свидетелей богатства троянской кладовой. Но уже на следующее утро на их месте лежат тысячи черепков — жаждавшие добычи турки, полагая, что в них спрятаны сокровища, тайком их разбили. А золото, находившееся совсем в другом месте, в невзрачном кубке с двумя ручками, давно отдано на сохранение турецкому чиновнику: шестнадцать золотых слитков — вероятно, таланты, ранние предшественники денег, — сотни бусин, застежки, великолепный серебряный кинжал.