Несмотря на все эти находки, Шлнман не чувствует себя счастливым. С некоторым чувством разочарования прекращает он работы у «дома владетеля города» и возвращается на свою старую обширную площадку в северной части холма. Там он продолжает работать, пока начавшиеся в конце ноября зимние дожди не кладут конец раскопкам этого года.
Раскопки возобновляются в начале февраля 1879 года силами ста пятидесяти рабочих. Они начинаются с доброго предзнаменования: когда аисты улетают па север, с севера приезжают два друга, чтобы помочь Шлиману в его работе.
Одни из них — Эмиль Бюриуф, бывший директор «Эколь Франсез» в Афинах, ныне профессор в Париже. Министр просвещения откомандировал его в Трою. Он будет составлять планы и карты, зарисовывать находки, производить геологические исследования и помогать Шлиману в качестве археолога.
Второй — Рудольф Вирхов из Берлина. Он намерен изучать флору, фауну, этнографию как современной Троады, так и Трои, освобожденной из праха тысячелетий. Но это вовсе не главное. Главное — то, что Шлнмана и Вирхова, которые имеют так много общего и так непохожи друг на друга, уже несколько лет связывает искренняя и сердечная дружба. Шлиман настойчиво приглашал Внрхова принять участие в раскопках Микен, но он тогда не мог приехать.
«Это невосполнимая потеря для науки, — писал ему Шлиман, — ибо если бы вы были со мной, то нам бы наверняка удалось сохранить многие тела покойников. Да и вообще ваше присутствие принесло бы огромную пользу, ибо там я был совершенно одни с неистовым чиновником, чья глупость могла сравниться только с его заносчивостью». Но теперь он, Вирхов, действительно приедет! Шлиман ждет его, как ребенок — рождества.
И вот они едут верхом в Трою. Вирхов говорит, что рад представившейся ему, наконец, возможности как следует отдохнуть. Депутат рейхстага, член муниципалитета Берлина, член бесчисленных комиссий и правлений неисчислимых ферейнов, редактор двух журналов, профессор университета, декан и т. д. и т. п. — забыть про все это — уже настоящее блаженство!
— Боюсь, — нерешительно говорит Шлиман, — что совершенно свободны вы не будете, ибо последнее время я утешал большинство своих пациентов тем, что едет знаменитый врач.
— Значит, так сказать, врачебная практика в Троаде, — Вирхов смеется, — тоже недурно, хотя бы потому, что дома я почти не имею возможности ею заниматься. Собственно говоря, я только еще ваш личный врач, консультирующий в письмах!
— А я за это — ваш личный археолог для всех ваших урн и захоронений, находимых в прусских провинциях!
Шлиман не ошибся в своих прогнозах. В первое же утро, когда он вместе с гостем возвращается в начале пятого с морского купания, их уже ждет группа рабочих, У одного повреждена рука, у другого воспален глаз. Когда вечером рабочие расходятся по своим деревням, они разносят весть о великом исцелителе, и на следующее утро в «Шлиманополнсе» — как полушутя, полусерьезно называют деревушку из бараков — собралось уже несколько десятков больных.
Стараясь быть полезным другу, Шлиман даже забывает о раскопках. К счастью, Бюрнуф достаточно квалифицирован. Самому Шлиману приходится исполнять роль переводчика с многих языков и диалектов, на которых говорят в Троаде. Он делает это, не зная усталости, даже когда к собирающимся по утрам, а вскоре и в середине дня, толпам жаждущих исцеления прибавляются еще и посещения на дому больных из окрестных деревень.
Все это представляет для Вирхова большой интерес. Он заодно изучает, как построены дома греков и турок, изучает геологическое строение местности, изучает пеструю смесь народов, в которой представлены даже цыгане, болгары, армяне и персы. Но одно вызывает энергичную ругань и Вирхова и Шлимана: предписания греческой церкви не только пожирают уйму прекрасного рабочего времени, но зачастую и здоровье людей. Сейчас как раз наступает пасха, и сорокадневный пост так обессилил греков, что производительность труда с каждым днем падает. Когда же одной женщине, находящейся в последней стадии истощения, Вирхов велит усиленно питаться, она решительно отказывается — церковные заповеди не разрешают ни молока, ни рыбы, ни яиц. Власть священников очень снльна, даже если тот или иной из них завзятый пьяница или содержит трактир и все воскресенье восседает посреди своего заведения, окутанный дымом своего наргиле.
Второй вечный бич Троады, по мнению Вирхова, лихорадка: вся равнина — это болотистая местность, над которой каждый вечер поднимается зловонный туман, а едва наступает лето — тучи комаров. Малярия здесь — господствующая болезнь, даже в деревнях, не лежащих в долине.
В общем Внрхов весьма доволен своими пациентами. Он очень скоро, как и Шлиман, снискал себе любовь всей равнины. Как только крестьяне заметили, что он собирает цветы, они стали ежедневно прикреплять букетик к его сюртуку. Эти награды нравятся ему и Шлиману куда больше, чем орден Почетного легиона, с которым Бюрнуф никогда не расстается и ради которого даже при тридцатиградусной жаре не снимает сюртука.
Однажды происходит событие, вызывающее много страха. Шлиман, который по обыкновению поехал купаться в одну из бухт Геллеспонта, к обычному времени, то есть к началу рабочего дня, начинающегося с восходом солнца, не вернулся. Только час спустя люди, озабоченно смотревшие вдаль, увидели его белую лошадь. Шлиман, спустившись с седла, хромает и ругается.
— Черт бы побрал эти турецкие мосты, — вскипает он за завтраком, состоящим лишь из чашечки черного кофе. — Я никогда больше не поеду на лошади по такому мосту! Вы помните мост на полпути между Гиссарлыком и Ройтейским мысом? Я обычно выезжаю еще в темноте, и вот сегодня на этом мосту под моей лошадью проваливается камень, — я лечу в заросли кустарника и, конечно, оказываюсь под лошадью. А оба мои охранника неизвестно где запропастились и не слышат моих криков. Я пролежал там битый час, пока они на берегу не потеряли терпения и не отправились меня разыскивать. Нет, нет, — отвергает он вмешательство Вирхова, — ничего не случилось, я перенесу и более сильное сотрясение. Но вот что я вам скажу: если мы в ближайшие дни совершим нашу задуманную поездку в горы Иды, то перед каждым турецким мостом я буду слезать с лошади и переводить ее под уздцы!
Постепенно все больше и больше домов сгоревшего города появляется из недр холма. Но чтобы находить их и впредь, недостаточно копать лишь вдоль ранее обнаруженных остатков стен и надеяться на их продолжение. Надо на месте, еще не тронутом раскопками, попытаться добраться к ним сверху, избегая при этом многих ошибок, совершенных в прежние годы во время отчасти беспорядочных, отчасти слишком торопливых раскопок. При этом условии, может быть, и удастся когда-нибудь точно определить, сколько жилых слоев лежит один над другим.
Кажется, их семь: на глубине шестнадцати метров лежит материк; от шестнадцати до тринадцати с половиной метров — первый доисторический город; от тринадцати с половиной до десяти — второй; от десяти до семи — третий слой, сгоревший город, то есть гомеровский Илион; от семи до четырех — четвертый слой; от четырех до двух — пятый слой; с двух метров — шестой слой, судя по керамике лидийское поселение; а над ним, наконец, слой седьмого города, который не имеет смысла дальше делить, хотя он и объединяет в себе строительные остатки греческой н римской эпох.
Во время этих раскопок тоже находят два клада на северном краю холма, вне города, на расстоянии добрых двадцати метров от городской стены, сложенной из обожженного кирпича. Первый клад обнаруживают в апреле. Он залегает, как ни странно, совсем неглубоко, на глубине около четырех метров, то есть вовсе не в том слое, к которому относится сгоревший город. Но уже тысячи раз можно было убедиться, что деление культурного слоя на метры может быть только общим н приблизительным. Исключения из правила встречаются постоянно, вещи лежат то выше, то ниже.
Золотые украшения выглядят так же, как найденные раньше, а это вполне доказывает, что они на самом деле принадлежат третьему городу. Исключение составляют лишь три золотых диска, их красивые звездообразные розетки очень напоминают семьсот бляшек из третьей микенской гробницы. Столь явную близость удается заметить впервые. Но зато нагрудное украшение носит на себе черты ярко выраженного «троянского» стиля. Оно имеет в длину сорок четыре сантиметра: к напоминающей корону корзиночке из двадцати пяти расплющенных и спаянных золотых проволочек прикреплены десять цепочек из двойных звеньев. На каждом звене по золотому листочку — тысяча пятьсот пятьдесят звеньев и столько же листочков. Впрочем, это украшение было найдено при необычных обстоятельствах: оно находилось в комке земли на тачке, которую собирались везти к обрыву холма, когда Вирхов своим острым взглядом заметил блеск и быстро его вытащил.