— Еще один вопрос, господин Шлиман, — говорит Дёрпфельд, собираясь внести новую поправку. — Вы помните обитые медью деревянные ящички в микенских гробницах, не так ли?
— Вы имеете в виду подголовники?
— Н-да, так вы тогда считали. Вы хорошо помните, где и как лежали они в гробнице?
— Конечно! — И Шлиман быстро набрасывает карандашом тогдашнее состояние могилы.
Дёрпфельд удовлетворенно кивает: эти данные имеют решающее значение для подтверждения правильности его теории. Много лет странные ящички, определенные с грехом пополам как подголовники, не давали ему покоя даже во сне. Теперь он, наконец, знает, что это такое, и может без труда убедить и Шлимана: это концы брусьев бревенчатого наката, который был сооружен над богато убранными телами царей. Для лучшей сохранности или для украшения концы брусьев были обиты медью. Они сохранились даже тогда, когда сами брусья давно прогнили и рухнули вместе с каменными плитами потолка в гробницу.
— Хорошо, что нас свела судьба, — сердечно говорит Шлиман, когда гость откланивается.
Уже шесть часов, значит, пора покончить с делами и полностью посвятить себя детям. Если позволяет погода, они играют в саду и ухаживают за кустами и плодовыми деревьями. Или же идут на плоскую крышу дома, куда в самые жаркие недели выносят и кровати. Над последней ступенью красуется надпись, выполненная золотой мозаикой: «Прекрасно любоваться морем, находясь на твердой земле». Это придумано специально для Софьи, которая очень боится моря и предпочитает смотреть на него отсюда, сверху: на Фалер и Пирей, Саламин и Эгину и на далекий, тонущий в дымке горизонт.
Здесь можно посидеть, поужинать и поболтать, пока не наступит время идти ко сну. В десять часов в доме не видно уже ни одного огонька.
Глава третья. Меланфий, козий пастух
Путников он увидал, неприлично и страшно ругаться
Начал и тем глубоко возмутил Одиссеево сердце...
«Одиссея». XVII. 215
Когда Одиссей возвратился на родину преображенный, чтобы его никто не узнал, своей покровительницей Афиной Палладой в безобразного старца, его приветливо принял Евмей, свинопас. Он остался верен и по-прежнему любил своего далекого, а может быть, давно уже погибшего господина. От своих закутов под скалой он, по приказанию Телемаха, провожал нищего странника в город, ко дворцу Одиссея, где тот должен был, как повелела Афина, просить у женихов милостыню, чтобы выведать их помыслы.
Подходя к городу по неровной каменистой дороге, они приблизились к искусно построенному колодцу среди рощи любящих влагу тополей и алтарю нимф. Тут их нагнал Долиев сын Меланфий, который некогда пас у Одиссея коз, а теперь стал на сторону женихов.
У Одиссея — Шлимана тоже есть свой Меланфий, по имени Беттихер, прусский капитан артиллерии в отставке. Он уже много лет, точнее с 1883 года, преследует его, точно призрак. Беттихер никогда не видел ни Трои, ни других раскопок Шлимана, но читал его книги и по ним, сидя за письменным столом, составил представление о Трое, которое ничего общего не имело со шлимановским, кроме разве только названия.
«Троя Шлимана — древний некрополь и крематорий»— называется его первый пасквиль. Затем появляются еще пять статей. Несколько филологов-завистников с готовностью предоставляют ему страницы своих журналов. И даже такой человек, как Соломон Рейнак, попадает впросак, и на Парижском конгрессе археологов выступает поборником взглядов Беттихера. Странная теория господина отставного капитана сводится к следующему: так называемая Гиссарлыкская крепость вовсе не древний Илион, а лишь огромный крематорий наподобие ассирийских и вавилонских. Слои образовались не от поселений, а в результате продолжавшегося тысячелетиями сжигания трупов. Так называемый дворец Приама и все другие дома — это здания, где сжигались трупы или хранились кости, как это подтверждают тысячи черепов и скелетов. Для хранения праха сожженных служили также урны с изображением человеческого липа, урны, названные Шлиманом «совиными», — они изготовлялись по образцу египетских каноп и имели то же назначение. «Большие стены» — это террасы, а так называемые ворота — проходы. Город же Троя лежал на берегах Скамандра, а ее крепость, вероятно, на холме у Геллеспонта.
— Что за несусветная чепуха! — неистовствует Шлиман. — Скажите-ка, господин Дёрпфельд, были ли вообще в Месопотамии подобные крематории-некрополи?
— Были, но не такие. Есть несколько холмов, которые возникли лишь в результате наслоений пепла при сожжении трупов, но на них, разумеется, нет ни террас, ни вообще каких-либо построек.
— Лучше всего было бы, пожалуй, вообще не отвечать на эту чепуху. Ведь из моих отчетов с достаточной ясностью вытекает, что ни о каких погребальных урнах не может быть и речи, хотя я вначале и допустил, к сожалению, ошибку, назвав их так. Говоря о слоях пепла, я имел в виду древесную золу и остатки побывавших в огне пожара сырцовых кирпичей. Не менее ясно говорил я и о том, что за тринадцать лет раскопок Трои нашел всего три скелета и один череп; человеческий же пепел только в двух треногих урнах в слое самого нижнего поселения. Вы только послушайте, что пишет Беттихер: «Вот уже год, как огонь моего крематория-некрополя озаряет своим светом все земли и страны. Признание того факта, что Троя и Тиринф являются некрополями, — это начало новой эпохи в археологии. Не удивительно, что сторонники отживших теорий, почувствовав опасность, ополчились против меня...»
Ну, этой тарабарщины наверняка достаточно любому мыслящему читателю, достаточно и для того, чтобы засадить Беттихера в камеру буйнопомешанных. Жаль, что я вообще пустился в полемику. «Грязью играть, лишь руки марать», — говаривал Петер Веллерт, а он был умный человек.
— Я думаю, Генрих, — вступает в разговор Софья, — лучший способ покончить с Беттихером — это опубликовать прелестную пародию, которую прислал тебе недавно один молодой археолог. Вы, кажется, ее еще не знаете, господин Дёрпфельд. Это превосходно построенное доказательство, что Афинский акрополь был не чем иным, как крематорием а-ля Беттихер. В гроте Пана с его почерневшими от копоти стенами и покрытым пеплом полом даже сегодня можно узнать печь для сожжения покойников. Каналы, которые глупцы археологи считают водопроводом, предназначались для того, чтобы всюду подводить пламя. Пропилеи с их строгими формами служили входом, полным соответствующего настроения, к месту печали, а Парфенон и Эрехтейон были вместительными и красивыми склепами. Но самое замечательное я оставила вам напоследок: дабы ловко раз и навсегда уничтожить следы того, что акрополь был крематорием, наш злоумышленник Шлиман велел снести огромную трубу крематория, то есть так называемую Башню франков.
— Очень недурно придумано, — хвалит Дёрпфельд. — Однако насмешки помогут нам тут гак же мало, как и замалчивание. Вы думаете, я потерплю, чтобы меня вдобавок ко всему прочему заклеймили позором как фальсификатора? А как же назовешь это иначе? Ведь Беттихер раструбил по всему свету, будто мы на протяжении многих лет составляли все чертежи по заранее придуманной схеме, а стены, дома и улицы наносили там, где фактически были лишь стенки кремационных печей. Но это еще не все. Только для того, чтобы опровергнуть Беттихера, мы якобы прорубили двери в уцелевших стенах и тем самым превратили закрытые печи в дома. Спорить можно; когда надо, можно спорить даже с ожесточением, но нельзя допускать подобных оскорблений!
— Дорогой Дёрпфельд, помните, что вы сказали мне в первый год нашей совместной работы, когда я повздорил со Стефани? «В науке все вопросы могут разрешаться лишь разумными доводами, а не бранью». Мне кажется, вы хотите начать сейчас браниться.