— Господин подпоручик! Что за тревога?
Мирович взбежал на крыльцо, подскочил к Бередникову и ударил его ружейным прикладом в лоб, рассек кожу до крови, спрашивая грозным голосом:
— Как ты смеешь тут держать невиновного государя?!
Потом стащил коменданта за ворот халата с крыльца и приказал взять его под стражу, запретив солдатам с ним о чем-либо разговаривать.
Перестроив солдат в три шеренги, Мирович повел свой отряд к той казарме, где гарнизонная команда во главе с Власьевым и Чекиным стерегла Ивана Антоновича.
Их окликнули:
— Кто идет?
Мирович ответил:
— Иду к государю!
В ответ щелкнул сперва один робкий выстрел, потом раздался нестройный залп. Мирович приказал своим солдатам «выпалить всем фронтом». Караульная команда исполнила приказ, «а как выпалила, то вся врознь рассыпалась».
Стрельба и крики будят узника в «нумере первом». Он садится на койке, испуганно прислушивается, придерживая на груди рубашку. Слышно, как, напуганные стрельбой, заливаются, лают собаки в форштадте за рекой.
Что он думает?
Стрельба его пугала уже не раз. Как-то вечером загремели пушки. Он подумал, будто крепость хочет захватить неприятель. Враги приплыли на кораблях, станут обстреливать крепость и всех убьют. Надо спрятаться! Он выбрал самое безопасное место — встал к стене в углу у окна.
Власьев и Чекин, увидев это, начали, потешаясь, его еще пуще пугать. А потом с трудом успокоили, уговорили, что, дескать, никаких врагов нет. Это вовсе не вражеское нападение, а праздник — салют по случаю коронации императрицы.
Но сегодня стрельба совсем другая! Стреляют совсем рядом…
Он вскакивает и прижимается к ледяной стене, забившись в самый угол.
Он дрожит — от холода или от страха? Может, он снова подумал: «Чтоб уж мне к одному концу!»?
Солдаты озадачены, большинство явно не понимают, что происходит. Они начинают роптать, собравшись возле склада пожарного инструмента. Раздаются голоса, требующие от Мировича «вида — по чему поступать». Вот-вот начнется разладица.
Мирович бежит в кордегардию, достает подложный манифест от имени Ивана Антоновича, возвращается и начинает читать отрывки из него — «одне только те выражения, которые команду больше тронуть и к намеренному предприятию возбудить могли».
Туман густеет, густеет. Мировичу приходится подносить манифест к самым глазам, и то он еле разбирает собственную руку. Да еще и хмель не прошел окончательно. Некоторые слова он мямлит едва слышно. Неудивительно, что солдаты почти ничего из его чтения не понимают. Одному послышится что-то вроде «об увезенной казне». Куда? Какой казне? Ничего непонятно.
Солдаты пытались понять смысл происходящего. А смысла-то как раз никакого не было…
И все же они идут за Мировичем! На что они рассчитывали? Во имя чего жертвовали собой? Выполняли присягу? Но присяга как раз требовала, чтобы они не повиновались своему командиру, даже арестовали его как мятежника, — это напомнят им в приговоре.
Думаю, только солдаты действовали вполне бескорыстно — ради справедливости. Ведь все они давно прекрасно знали, кто томится безвинно в секретном каземате (ибо в чем может быть виновен человек, которого двухмесячным младенцем провозгласили императором — и всю жизнь расплачивающийся за это? Он даже в своем появлении на свет неповинен…). И жертвовали солдаты собой только из сочувствия узнику, не ожидая никакой награды.
А Мирович между тем растерялся. Он совершенно не представлял, что же делать дальше. Продолжать перестрелку?
Он закричал гарнизонным, чтобы те перестали стрелять. Пригрозил, что прикажет выставить против них пушку.
Ему не отвечают.
Мирович посылает к Власьеву солдат для переговоров. Те возвращаются и говорят: гарнизонные ответили, что «палить будут». Делать нечего, надо выполнять угрозу. Мирович бежит на квартиру коменданта за ключами от пороховых погребов. Потом, захватив нескольких солдат, спешит на бастион за пушкой.
Туман заполнил уже весь двор. Ничего не видно — где свои, где чужие, куда бежать. Факелы в руках у солдат смутно просвечивают сквозь туман тусклыми желтыми пятнами и не могут рассеять вязкую серую мглу.
Голоса в тумане звучат глухо, незнакомо. И фигуры солдат кажутся зловещими, огромными, то обманчиво близкими, то вдруг пропадающими в тумане.
Привезли пушку — медную, небольшую, шестифунтовую. Побежали в пороховой погреб за боевыми припасами. По дороге Мирович снова кричит часовым, чтобы никого к воротам не подпускали — ни из крепости, ни снаружи.