— Я не хочу, чтобы он пытан был, в намерении умножить его мучение за его злодейство, — с изворотливостью старого придворного софиста рассуждал барон, — но единственно для принуждения его открыть своих сообщников. Разумно ли, праведно ли жалеть о таком звере лютом яко о человеке?!
Поднялся страшный шум. В суде началась свара. Не из-за самого предложения барона, вовсе нет. Многие почли себя оскорбленными его тоном, тем, что он, видите ли, осмелился попрекать столь почтенное собрание, людей поважнее и познатнее себя.
Кто поддерживал Черкасова, кто кричал против. Нашлись и такие, что требовали не только пытать злодея, но и осудить тех членов суда, которые осмеливаются порицать пытки, предусмотренные законом.
Шуму было много, и споры затянулись на несколько дней. И что самое неприятное: несмотря на строжайшую секретность, все о том, кто, что и как говорил, уже на следующий день становилось известно всему Петербургу…
Пытать Мировича еще раньше предлагал генерал Веймарн и просил Панина прислать в Шлиссельбург опытного палача, — «здесь же яко в полку Смоленском, так называемого заплечного мастера с его инструментами не имеется».
Однако Панин это решительно запретил, сославшись на «всем нам известное человеколюбивое и целомудренное сердце ея императорского величества».
Несколько раз и на суде Мировича стращали пытками, но он отвечал насмешками. И вот наконец терпение судей лопнуло. Большинство было согласно с Черкасовым: надо злодея пытать!
Но воспротивились братья Панины и граф Орлов, под всеми «человеколюбивыми» предлогами возражали против этого. Однако страсти так разгорелись, что даже этим вельможам не удалось их утихомирить.
И хотя очень ей этого не хотелось, пришлось вмешаться самой Екатерине — тайно, за кулисами. Она написала генерал-прокурору Вяземскому весьма раздраженное и в то же время, как всегда умела, уклончивое письмо:
«Мне весьма удивительно, что собрание, чем ему упражняться и окончить то, что ему мной поручено, вздором упражняется… Притом вы сказать можете, сколько вы знаете, что мне всякия в России несогласия и раздоры весьма противны; что они тут, чтобы судить Мировича; что несогласия в сем собрании суть наипаче соблазны для публики и что сию ссору должно сократить в рассуждении объекта, из которого она начало свое имеет, и ко мне для того не вносить сие несогласие для менажемента: ко мне, которая о всем Мировича деле с крайнею чувствительностью слышит. Кой час сентенция подписана будет, то уже собранию незачем более кажется собираться. Одним словом, скажите иным на ухо, что вы знаете, что я говорю, что собрание, чем ему порученным делом упражняться, упражняется со вздором и несогласиями, к крайнему соблазну моему и публики. Вы все сие употребить можете с вашей обыкновенной осторожностью и по вашему разсмотрению. Только отклоните от жалобы на Черкасова ко мне и примирите их всех, естья возможно. Естья же надежды нету, то пресеките собрание…»
А через Никиту Панина императрица распорядилась все споры о пытках из протоколов изъять, чтобы, дескать, не позорить столь жестоких и негуманных судей — «в отвращение, дабы такое порицательное им сочинение не осталось в архиве», как передал судьям ее слова Панин и записали их пунктуальные канцеляристы.
Она всячески старалась, чтобы вопрос о том, пытать Мировича или нет, не пришлось бы публично, официально решать ей самой.
Запомним получше! Это очень важно.
Кончили спорить, стали послушно сочинять «сентенцию».
Приговор получился поразительный, наверное, единственный в своем роде. Очень много места в нем заняли многословные ссылки на древнее уложение и на разные статьи Воинского артикула Петра I. На их основании Мировича следовало подвергнуть самой лютой казни — четвертованию. А потом судьи как бы проявили милосердие, решив: «вместо мучительной смерти… отсечь ему, Мировичу, голову».
Такое впечатление, что судьи, вынесшие этот приговор, сами чувствуют себя виноватыми и пытаются оправдаться…
Пострадали за свою болтовню князь Чефаридзев с придворным лакеем Касаткиным. Первого, лишив чинов, посадили на полгода в тюрьму, чтобы потом отправить рядовым в астраханский батальон. Второму предстояло наказание батогами и тоже служба рядовым солдатом.
А вот регистратора Бессонова не только никак не наказали, но даже поставили всем в пример! В «сентенции» приводились его слова, сказанные тогда в крепости князю: «полно врать, дурак, да у дурака и спрашиваешь, не ври больше» — и делался вывод, будто тем самым он «показал, что ни в какие непристойные разговоры с оным Чефаридзевым входить не желал, и, точно, не входил, но напротив того, его же, Чефаридзева, от оных удерживал, и как он потому ни в чем виновным не признавается, то его, Бессонова, оставить без всякого наказания».