Потом Брумерус уселся, захлопнул дверцу. Этот звук тоже понравился Метцендорферу. В нем была какая-то приятная полнота, от него веяло благополучием. Мотор завелся бесшумно, Брумерус включил скорость. Рабочий, который предупредительно подошел к дверце, улыбнулся, довольный щедростью Брумеруса, и спросил:
- Подкачать, господин Брумерус?
- Спасибо! Все колпачки на месте! - ответил тот, отъезжая; он показал Метцендорферу, как силен его мотор, и, осторожно выруливая на автостраду, заметил: - Она меня понимает, молодчина! - И добавил: - Лучше всего, наверно, доставить вас в Байрейт по восточному шоссе?
- Очень любезно с вашей стороны! - ответил Метцендорфер и задумчиво прибавил: - Знаете, господин Брумерус, я, пожалуй, тоже куплю «изабеллу».
Брумерус широко улыбнулся и, кивнув, сказал:
- Поверьте мне, господин Метцендорфер, если уж я завожу какую-нибудь вещь, то на качество ее можно положиться. - Он нажал на педаль газа, задумчиво задрал подбородок и, вяло шевельнув веками, сказал:- Как и на качества фрау Маран!
Метцендорфер сжал узкие губы и ничего не ответил на это, так что до Байрейта спутники доехали молча.
Молчание царило и в расписном драндулете Грисбюля. Ассистенту, правда, хотелось многое обсудить с Гролем, но он помнил, что сзади сидит Маран, все в той же позе, уперев локти в колени и закрыв руками лицо - лицо обреченного. Может быть, Маран вообще не слышал их разговора, может быть, мысли его были так далеко, что он вообще не замечал ничего вокруг себя. Тем не менее, считал Грисбюль, одно неосторожное слово могло его насторожить и заставить прислушаться, а этого он, Грисбюль, хотел избежать. Поэтому он молча склонился над рулем и смотрел, как бежит навстречу машине дорога - серая, серая, серая, прерываемая лишь полыньями тумана, который постепенно сгущался, выползая из низин тонкими ручейками.
Знак объезда убрали, Грисбюль отметил это с удовлетворением: можно не снижать скорости. Он украдкой поглядывал на комиссара: Гроль, казалось, дремал. Голова его была опущена, на большие глазные яблоки легли морщинистые веки. Грисбюль невольно подумал: если бы у него случился разрыв сердца и у врача тоже… Катафалк! И тут же подосадовал на себя за такие неуместные мысли.
До самого Нюрнберга они не проронили ни слова. Уже наступила ночь. При свете, проникшем в машину сбоку, Грисбюль увидел, что Гроль поднял голову и приосанился. Но и после этого заговорил тот не сразу и заговорил не с ассистентом, а с доктором Мараном, правда не оборачиваясь. Под уличный шум, оглушавший их, он сказал очень ясно и громко:
- Сейчас мы доставим вас в следственную тюрьму, господин доктор. Вскоре вы будете выслушаны следователем. Теперь у вас есть возможность держать связь со своим адвокатом. Вы можете попросить его приехать к вам. Наша задача теперь только написать рапорт.
Чу #769;дная задача, подумал с неудовольствием Грисбюль и услышал, к своему изумлению, отчетливый ответ Марана.
- Понятно, господин комиссар. Хорошо.
Так и поступили; формальности были исполнены, Марана оставили в тюрьме, а Гроль и его помощник поехали к себе в учреждение, оба усталые, Грисбюль к тому же зверски голодный, что делало его обычно раздражительным и заставляло втайне проклинать свою профессию.
Он ехал теперь медленно, внимательно глядя по сторонам, но вдруг оживился: в веренице оставленных у тротуара автомобилей открылся просвет и он, торжествуя, вписался в него.
Гроль насмешливо спросил:
- Это, видно, тоже имеет отношение к общественному престижу - находить место для стоянки?
Грисбюль не удостоил его ответом. Он удалился, шагая, как на ходулях. Когда он вернулся, у него под мышкой был огромный пакет, который он бережно положил на заднее сиденье.
Комиссар молча смотрел, как выводил Грисбюль свою машину на проезжую часть улицы - задним ходом, держа одну руку на руле, повернув голову назад, почти акробатически. Видно, эти способности свойственны молодому поколению, следующее поколение с ними родится, а внукам этой молодежи будет в костюме космонавта так же уютно, как в старом драповом пальто; Гроль почувствовал себя безнадежно старым. Он закашлялся.
Как только Грисбюль завладел пакетом, у него сразу появились задор и энергия; с преувеличенной вежливостью распахнув перед комиссаром дверь их учреждения, он понесся вперед по лестницам, так что полы его расстегнутого замшевого пальто развевались; он перескакивал не меньше чем через две ступеньки и останавливался на площадках, чтобы подождать старика, который медленно переносил со ступени на ступень свое массивное тело.
В кабинете комиссар, хоть и ворча, позволил ассистенту помочь ему снять пальто, но мятое свое сомбреро он любовно повесил на крючок сам, думая при этом, что такой преданности всем этим юным грисбюлям все равно не понять: их привязанности хватает самое большее на то, чтобы взять в новую машину коврик из старой, а это то же самое, что срезать локон с головы умершей возлюбленной и прикрепить его к волосам новой очередной подруги. Он не знал, что его ассистент, который сейчас аккуратно выкладывал содержимое белого пакета на свой письменный стол, на самом деле относился к нему, Гролю, с трезвым и насмешливым уважением. Белый пакет выдал наконец свою тайну: на столе, приглашая полакомиться, громоздилась гора бутербродов - с копченой и вареной ветчиной, с яйцами и сардельками, с салями, швейцарским сыром, камамбером, паштетом, тунцом, лососиной и икрой, украшенных кружочками редиски, помидора, петрушки, соленого огурца, красного перца. Указывая на них комиссару гостеприимным жестом, Грисбюль уже сам что-то жевал - с волчьим аппетитом и явно довольный.