Тихо. Слышно только собственное сопенье да подергивание тараканьего уса на остановившихся часах. Он так и лежал, не двигаясь, забывая даже моргать. Резко хлопнуло, почти выстрелило. Это один из валяющихся на полу пузырей избавился от вмятины.
Он нашарил ногами шлепанцы и зашаркал на кухню, к холодильнику, на ходу разминая ноги. Попить ничего в холодильнике не было. В холодильнике было заморожено два пузыря грейпфрутовой воды. Он достал один; большая часть воды замерзла, желтый ледяной цилиндр ерзал в пузыре, пока он наливал то, что осталось. Пил маленькими аккуратными глоточками едкую воду. Во рту делались мурашки. Выставил оба пузыря на стол, оттаивать. Включил греться воду для душа. Мельком увидел телефонный счет на кухонном столе — чер-р-т! — но тут же вспомнил, что недавно заплатил по нему. Посмотрел на телефон. Никто ему сейчас не был нужен. В душе смотрел в зеркало на свои маленькие, красноватые с похмелья глазки, на вспухшее квашней белое лицо, на успевшую прорасти за ночь редкую щетину — мак в тесте. Потом долго стоял под душем, массируя голову душевыми струями, водяным фаршем из водяной мясорубки.
Наконец Саша выполз на свет божий из своего низкоразрядного хосписа для одного. Все что угодно, только бы не оставаться здесь.
В слегка подпорченном облаками небе солнце купалось, радуясь, как дитя, и все светило и светило, не соображая, что делает. На миг Саше вдруг почудилось, что от жара воздух потрескивает, как сосна. Сразу много автомобильного шума, еще не успевшего стать привычно городским. Как бурлак, он повлачился вверх по улице. Зачем-то посмотрел на небо и не мог не удивиться, насколько оно чуждо всему, что внизу. Здесь бетон разной степени серости и не плавящийся в этих местах асфальт, из-за чего нет пластилинового ощущения подплывшего на жаре дорожного покрытия. Все серое, прямоугольное, угластое. Прямоугольные дома, прямоугольные открытые двери в лавчонках, прямоугольные окна, прямоугольные вывески. Вывески, правда, цветные, не серые. Улица, спускающаяся направо, бетонные коробки громоздятся все теснее по ходу ее; на крышах путаница антенн и солнечных обогревателей — что-то некстати корабельное, какие-то мачты, ванты, металлически отсвечивающие на солнце. Он равномерно брел вверх, потея, иногда размазывая ладонью волосы на груди.
Мимо прошествовала какая-то тетушка Хлоя в красном цветастом платье, с очень серьезным, даже набожным выражением гуталинного лица. Что-то из «Хижины дяди Тома».
Саша довлачился до того места, где, издалека приманивая дешевизной, стояла на земле вывеска, на которой была изображена цифра «8», составленная из двух касающихся правильных окружностей. С похмелья очень корректный, Саша поздоровался с хозяином, который наталкивал за оттопыренную губу швармы приправы и прочую растительную жратву. Утащил набитую шварму в прохладный зальчик и в углу, как кошка, занялся своей добычей. Отдирал куски от жесткой, плотной, мертвой губищи, с усилием перемалывал их зубами, с усилием глотал, делал передышки. Есть не хотелось, но, если поесть, будет лучше. Еще лучше будет, если пойти и взять пару бутылок пива. Морда еще больше оплывет, и глазки, и без того свинячьи, еще больше заплывут, но зато он будет сидеть в скверике в сладком притуплении чувств, истекая потом, и почти такие же струйки будут стекать с грейпфрутовых пузырей, оставленных оттаивать на кухонном столе. Он будет сидеть под деревом, у которого не кора, а носорожья кожа и не крона, а целая гора, поросшая густейшей зеленой овчиной. Очень много тени. Но больше пить нельзя. Войдешь в штопор. Но к вечеру можно взять еще парочку. И поесть обязательно! Вечером он будет сидеть на тротуарчике с двумя бутылками, стоящими рядом, издающими какой-то глиняный, горшечный звук, если их переставить. Впереди он будет видеть многолапый, паучий силуэт верхушки пальмы, выглядывающий из-за крыши, силуэт будет темнеть и темнеть, все более приобретая сходство с огромным тропическим пауком, очень чутко, на пределе возможной чуткости стерегущим добычу. Сбоку от него будет вставать большущий кактус, которому тесно за оградой, и он вынес часть покрытых колючками свечей за нее, они нависают над тротуаром, воздетые к небу. А сзади будет стоять его кипарис, надежный и неприступный. Это собор, а не кипарис…
А что если пойти к Марьяне? Он перестал жевать и почувствовал, как сердце у него сменило ритм: стало биться реже и сильнее; он вдруг стал слышать свое сердце — так в самолете вдруг опять начинаешь слышать пропеллер, сбавивший обороты. Он положил на стол постылую шварму и очень спокойно и очень тщательно вытер руки, губы и подбородок. Встал из-за стола, вышел из заведения. Машинально свернул вправо, на тротуар вдоль шоссе, чтобы постоять и покурить. Тротуар был узкий, народ шел по нему и то и дело натыкался на Сашу. С полминуты он постоял, не сразу сообразив, что выбрал не самое удачное место. Вернулся назад, к выходу из шварменной, пошел дальше, на большую улицу. Там он никому не мешал. Стоял и курил.