— Брось ты его на хер…
Она убрала руку.
— Ты такой противный пьяный, ф-ф-у…
— Противный? Хм… Хэ-хэ…
Она сидела, молчала, погруженная в свое обычное созерцание чего-то внутри себя, чего-то вечного, унылого, угрюмого, безнадежного, несдвигаемого. Наверно, это было ее единственным состоянием, когда она оставалась одна. С ним она и была почти одна. Надо отметить, молчать с ней было не слишком трудно, уж очень было видно, что она не испытывает ни малейшей неловкости. Можно говорить. Можно молчать. Какая разница.
— Как тебе кольцо?
Она показала кольцо на левой руке, перстень, ярко-зеленый, крупный, выпуклый, напоминающий какого-то тропического жука. Он посмотрел на перстень.
— Хрен его знает. Не силен в этом.
— Да ну-у тебя…
Голая комната. Стены. Его шмотье, развешанное по стене. Клеенчатая душевая занавеска. Гадость.
— Сколько уже мы лежим?
Она пожала плечами.
Молчание.
— Ладно. Пойду, пожалуй.
Он резко сел, спустив ноги вниз, нашаривая башмаки с носками в них.
— Пошел? Ну давай, — она опять пожала плечами, как бы не зная, что возразить.
Он оделся, обулся, не глядя на нее. И двинулся к выходу, осознавая, что это лучшее, что он может сделать.
— Ну, покеда, — все так же, не глядя на нее.
— Пока.
Сейчас надо пойти залить горе. Он быстро проинспектировал содержание карманов шорт. Одна тяжелая желтая мелочь, хоть и много.
— Марьяна, пять шекелей дай до завтра.
— Жри на свои.
Холодно сказала, зло. Нелюбовь к его пьянству было, пожалуй, единственным активным чувством, которое она испытывала к нему; хотя это была нелюбовь к пьяным вообще, лично он тут был ни при чем.
— Да чего ты, я же завтра отдам, ты знаешь.
— На свои жри.
Все так же упрямо. Бесполезно разговаривать. Через мост придется домой переть. Ну да хрен с ней.
Он вышел и медленно пошел, глядя под ноги. Завязывать надо эту петрушку. Завязывать…
— …Больше не видел здесь. Ясно?
Перед ним стоял какой-то тип. Высокий, широкие плечи, спортивная фигура. Саша его вспомнил. Из тылового, так сказать, обеспечения махонов. Тыловики-то здесь самые и опасные. Приблатненные в разной степени. У этого морда, правда, не блатная, а скорее какая-то ментовско-военная. Все это Саша вспомнил, увидел в одно мгновение. Но смысл услышанного как-то до него не дошел. Он ничего не понимал. Немного поодаль от типа, сзади, стоял еще один, у него был канонический вид нового русского блатного: раскормленная будка, короткая стрижка, могучие жирные лапищи в татуре. Прикрытыми глазами он лениво оглядывал Сашу, какая-то лениво-палаческая лень была во всем его облике.
— Э-э, ребята… — начал было Саша.
— Ясно, блядь?!!
Саша увидел, как у того вспыхнули глаза, и не по-хорошему — очень не по-хорошему — изменилось лицо. И Саша понял, что надо отвечать и что отвечать можно только одно.
— Ясно, — сказал Саша слегка осипло.
Ему было ничего не ясно, он совершенно обалдел, он даже толком не испугался, но что-то в нем моментально сработало, и он понял, что это сейчас единственно возможный ответ. Тип молчал и смотрел на него. Саша тоже молчал. И внезапно он понял, что надо идти. Сейчас, сию секунду. И он быстро пошел.
Он шел и шел, ничего не думая. Он знал только, что скоро будет поворот, он повернет и скроется с их глаз, оказавшись среди людей; а сейчас вокруг никого, ни единой души. Но до поворота надо еще дойти.
И он дошел. Никого позади себя он не слышал. Оглянуться он не посмел, даже когда дошел до поворота. Ну, все.
Ему позволили уйти.
Саша медленно приходил в себя. Вот вращающиеся курицы. Они вращаются и вращаются. Хозяин все так же пирует под открытым небом. Его друзья, такие же, как и он сам. Дамы, старые, оголенные, размалеванные. Всем очень весело. Он шел мимо всего. Мусорный ящик лежит на боку, из него высыпалась целая гора, вылилось целое озеро, там было и натуральное, и синтетическое, и постное, и скоромное; какое-то разнузданное пиршество отбросов, какая-то вальпургиева ночь для всех окрестных пожирателей дерьма. Ряд толстоствольных, короткоствольных пальм, вкопанных в коричневую землю газона посередине пограничной улицы, они напоминают ананасы, хотя в них есть что-то более простое, грубое, огородное, вроде репы или брюквы. Саша все еще ничего не понимал, кроме того, что больше перед малиновым пологом он не появится. И ему было на это наплевать. Он вспомнил мельком про Марьяну и ничего не почувствовал. Все стало гораздо проще. Но ссадина на душе начинала саднить. Ему было гадко. Что ж, тем более надо залить горе. Было уже поздно, народ сильно поредел. Перепившаяся компания муторно, тягуче расстается и все никак не может расстаться. Лавка на углу работала. Саша двинулся к ней, но по дороге вспомнил — черт!! — что у него одна мелочь. Но на бутылку все-таки наскребалось. Слава те господи. Теперь дорога через мост будет полегче.