Имярек Имярекович раскрыл стоявшую на маленьком янтарном столике шкатулку из непрозрачного камня резко лимонного цвета, достал оттуда сигару, аккуратно отрезал ножичком кончик, спросил товарища:
— Хочешь подымить?
Тот недоуменно распахнул глаза:
— Давно это вы пристрастились?
— Да не курю я… Так… что-то захотелось, — подкурил от зажигалки чуждого здесь ультрасовременного дизайна; коротко затянулся, выпустив прежде синий клуб дыма, закашлялся, затем продолжил ровным глухим голосом: — Сомнение — на него, как и прежде, возложим задачу пропитать собой самое существо их жизни, расколоть consensus sapientium [1]. Да, мы паразитируем на их теле. Думаю, тебя не смутить формулировкой: в конце концов слова сами по себе ничего не значат. Интерпретация. Угол зрения.
— Но паразиты — существа, бесспорно, более остроумной организации.
— Это как будет угодно. Я, правда, не падок на оценочные характеристики. Не знаю, чье устройство остроумнее: радиолярии или жирафа. Я только-то констатирую факт. Мажет быть, то, что у rafflesia Arnoldi [2] нет ни корней, ни листьев, и стебля-то, по сути, нет, одни гигантские мясо-красные цветы, пахнущие тухлятиной, — может быть, это de facto свидетельство остроумной организации. Но вряд ли сама rafflesia, даже обладай она сознанием, склонна была бы пускаться в сопоставления. Дело это неблагодарное, да и пустое. Мы не можем существовать иначе, потому прежде всего следует подумать о выживании. Мы и рады бы жить в здоровом организме — нива богаче — но здоровый организм склонен защищаться, блюсти свою целостность и угнетать прихлебателей. Да только и прихлебателям надо как-то жить, потому приходится ослаблять источник жизненных ресурсов разного рода токсинами.
Хозяин, единственный раз затянувшись, давно уже оставил сигару и теперь разжигал спиртовку под небольшой жаровней на бронзовом треножнике.
— Потому нельзя столь легкомысленно отмахиваться и от литературы. Все их новые корифеи, и Толстой, и Пушкин, интересуют нас не столько своими добродетелями, сколько пороками. Но для существ подобного нам устройства не может реально существовать понятий «добродетели», «порока», поскольку наша мудрость зиждется на принципах выгоды, такова наша природа, ibi patria, ubi bene[3]. Потому мы должны не давать возможности устояться истинам, сложиться законам. Мы обязаны поддерживать interregnum[4], политическую нестабильность, обширную нищету, тотальную коррупцию, помогать им беспрестанно взбалтывать их жизнь сомнением, подменой понятий, всякого вида новаторством. Пусть они полюбят беззаконие, как творческую деятельность, пусть проклянут свои veritates aeternae[5], пусть понятия свободы и разнузданности сольются в их сознании в нечто единое. А мы поможем им оправдать куда более легкий и приятный наклонный путь; будем, по мере освоения ими предмета, напевать пикантные, будоражащие кровь, гимны ужасу, уродству, разрушению, безумию, хаосу, тьме. Darkness there and nothing more[6].
Жаровня разгорелась, и Имярек Имярекович бросил на ее вогнутое дно крупный кусок светло-коричневого бирмита — янтарь зашипел, потек темный дым, и комната наполнилась исключительно резким, но приятным запахом.