По правде сказать, у меня на сей счет определенного мнения не было. К тому же в общем и целом жить вместе с Бубой оказалось не так уж и сложно. Иногда вечером он запирался в своей спальне и включал музыку — все эти вопли и стоны, но ведь даже к такому можно привыкнуть. Мне, например, нравилось запускать на полную громкость телевизор, который я смотрел до самого утра, и Буба, насколько помню, никогда не жаловался. Сперва общение несколько буксовало из-за его трудностей с языком, и мы по большей части объяснялись жестами. Но вскоре Буба начал кое-как осваиваться с испанским, так что иногда по утрам, за завтраком, мы даже обсуждали фильмы — это всегда была одна из моих любимых тем, — хотя на самом деле Буба особой разговорчивостью не отличался, да и кино мало его интересовало. На самом деле, как мне сейчас вспоминается, Буба был довольно молчаливым. И не от робости, не от того, что боялся попасть впросак, нет, Эррера, знавший английский, однажды сказал мне, что никакой загадки тут искать не стоит — просто Бубе сказать нечего. Сумасшедший Эррера. И ведь какой симпатичный! И к тому же отличный друг. Сколько раз мы вместе отправлялись вечером гулять. Эррера, Пепито Вила, который тоже был в резерве, Буба и я. Только вот Буба всегда молчал, просто глазел по сторонам с безразличным видом, и хотя Эррера иногда брался его вроде как опекать и начинал разговаривать с ним по-английски, а Эррера вполне бегло говорил по-английски, африканец отделывался общими фразами, словно ему страшно лень рассказывать что-то о своем детстве и о своей родине, а уж тем более о своей семье, так что Эррера даже пришел к убеждению, что в детстве с Бубой наверняка случилось что-то дурное, поэтому тот так упорно отказывается рассказать хоть самую малость о своем прошлом, словно кто-то сровнял с землей его деревню, рассуждал Эррера, который был и остался леваком, или на его глазах убили отца, мать, братьев и сестер и он хочет стереть из памяти те годы, что было бы вполне логично, если бы догадки Эрреры попали в точку, но на самом деле, и это я всегда знал, всегда чувствовал, Эррера ошибался, Буба говорил мало потому, что таким уродился, и только этим все и объяснялось, а вовсе не тем, счастливыми или злосчастными были у него детство и юность: жизнь Бубы была окружена тайной, потому что Буба был таким, каким был, — вот и все.
В любом случае дела тогда у нашей команды шли отвратительно, и Эррера с Бубой, казалось, так и будут до конца сезона сидеть на скамейке, а я — восстанавливаться после травмы, так что любая провинциальная команда легко обыгрывала нас на нашем собственном поле. И вот именно тогда, когда дела шли хуже некуда, когда падать ниже тоже было уже некуда, когда получил травму Перкутти, — тренеру не оставалось ничего другого, как выпустить Бубу. Помню все так, словно это было вчера. Играть предстояло в субботу, и на четверговой тренировке во время случайного столкновения с Палау, центральным защитником, Перкутти повредил себе колено. Тогда во время пятничной тренировки тренер поставил вместо него Бубу, и мы с Эррерой сразу поняли, что в субботу его выпустят на поле.
Вечером мы ему об этом сказали — дело происходило в гостинице, где всех нас собрали, потому что, хотя мы играли дома и с теоретически слабым противником, клуб решил, что к каждому матчу надо подходить как к жизненно важному. Буба поглядел на нас так, будто видел впервые, а потом под каким-то предлогом удалился и заперся в ванной. Некоторое время мы с Эррерой смотрели телевизор и обсуждали, в котором часу нам стоило бы присоединиться к карточной игре, которую Буцатти устроил у себя в номере. Бубу, само собой разумеется, мы затащить туда не рассчитывали.