— Да тут никто, кроме нас с Харди, ни бельмеса не смыслит в судоходстве, — парировал мистер Нильссон и объяснил, что вырос в Стокгольме, где яхты едва ли не привычнее автомобилей. — Столкнете меня за борт — вам же будет хуже, — вызывающе добавил он, и от его шутливого настроя не осталось и следа.
— Речь идет не о том, чтобы сталкивать кого-то за борт, — речь идет о добровольцах, — резонно заметил мистер Хоффман, но тогда еще мы находились в шлюпке менее двух суток.
На море почти все время стоял штиль, и мы пока верили, что спасение близко. Мало-помалу Харди перестал отмахиваться от замечаний мистера Хоффмана и, похоже, начал к нему прислушиваться. Еще утром, в ответ на предложение как-нибудь объединиться с другими шлюпками, он громогласно заявлял:
— Нечего пороть горячку. Нам бы не пропустить пароход или траулер.
Однако теперь эта троица все чаще о чем-то переговаривалась, и к вечеру, когда мистер Хоффман опять стал излагать свои планы на случай экстренной ситуации, Харди согласно кивнул и устремил взгляд за горизонт, как будто увидел нечто скрытое от других.
— Если поднимется ветер, спорить и препираться будет поздно, — услышала я слова мистера Нильссона, обращенные к полковнику Маршу. — Планы нужно строить заблаговременно — для верности.
Однако мистер Харди был не из тех, кто повинуется чужим приказам, и у меня возникло такое чувство, будто мы все стали заложниками каких-то тайных помыслов, но в тот миг мои мысли сковало страхом; только сейчас, находясь во власти совершенно иных сил и оглядываясь назад, я могу предположить, что сети интриг и обмана плелись в шлюпке с самого начала.
Как ни странно, с течением времени в голове у меня прояснилось. В первые часы после кораблекрушения ужас лишил меня способности трезво мыслить: я не чувствовала ни холода, ни жары, ни голода, ни жажды, принимала желаемое за действительное и докучала сидевшей рядом девушке: «Что там такое, Мэри-Энн? Впереди, чуть левее. Блестит на солнце, видишь?»; или: «Что там за темное пятно, Мэри-Энн? Похоже, корабль, да?»
К вечеру второго дня, когда громадный оранжевый шар солнца тяжело опустился в океан, люди уже достаточно отошли от первого потрясения, чтобы начать жаловаться на затекшие мышцы и промокшие ноги. Мистер Хоффман объявил:
— Если добровольцы не сыщутся, будем тянуть жребий.
Тут молчаливая Аня Робсон, о которой Мэри-Энн говорила «дамочка из третьего класса», бросила на мистера Хоффмана суровый взгляд и накрыла сынишку, Чарльза, полой своего плаща. Она не хотела, чтобы ребенок такое слышал.
— Следите за своей речью, — неизменно повторяла она, если кто-то из мужчин заговаривал о смерти или отпускал крепкое словцо. — Здесь дети.
Не понимаю, почему она так остро реагировала, — видимо, это позволяло ей забыть о море, которое бесконечностью простиралось вокруг, меняя цвет от синего к серому, когда на солнце набегала тучка, или от серого к алому, когда пылающее светило спускалось к горизонту. Молодая немка по имени Грета Виткоппен разрыдалась, и вначале я решила, что она боится наступления темноты или скорбит о потере кого-то из близких, но потом стало ясно, что ее устрашали мужские разговоры.
Миссис Грант наклонилась к ней и похлопала по плечу:
— Успокойтесь. Вы что, мужчин не знаете?
Это мгновенно привело Грету в чувство, и она во всеуслышание заявила:
— Только людей пугают. Зачем говорить такие вещи?
В другой раз она обратилась непосредственно к мистеру Харди:
— Советую задуматься, как вы выглядите в глазах общества.
— В глазах общества! — ухмыльнулся Харди. — Общество знать не знает о моем существовании.
— Со временем узнает, — решилась она. — И будет судить ваши дела.
— Оставьте это для историков! — прокричал ей Хоффман, а Харди рассмеялся навстречу поднявшемуся ветру:
— Мы покамест не канули в историю — и слава богу! На свалку истории нам еще рановато!
По-моему, Грета первой приняла сторону миссис Грант. Я услышала ее сентенцию:
— Если они не думают о людях, вспомнили бы Господа. Господь вездесущ. Господь все видит.
На это миссис Грант ответила:
— Что с них взять — мужчины. Едва ли не каждый мнит себя богом.
А потом она у меня на глазах похлопала Грету по руке и прошептала:
— Мистера Харди я беру на себя.
Из всех пассажиров шлюпки только три женщины из Италии, да еще гувернантка Мария совсем не говорили по-английски. Итальянки, одетые как одна в длинные черные мантильи, тесной кучкой сбились впереди, то храня молчание, то разражаясь быстрыми, неразборчивыми тирадами, будто у них убегало невидимое молоко. Мария направлялась в Бостон, на службу в богатую семью, проживавшую в самом дорогом районе — Бикон-Хилл. Она то и дело закатывала истерики, но это не могло меня растрогать. Даже самые добросердечные из женщин понимали, что такая потеря самообладания может передаться остальным. Немного владея испанским, я пыталась ее успокоить, но каждый раз она вцеплялась мне в одежду, вскакивала со скамьи и принималась размахивать руками; другие женщины утомились усаживать ее на место и сочли за лучшее не обращать внимания.