— Ты мне так и не объяснил, как ты все еще можешь шутить, — сказала она. — То, что сделал с тобой Шмек, — это предел подлости и коварства, а ведь он еще собирался назначить тебя своим ассистентом и предсказывал тебе блестящее будущее.
— Ну вот и готово, — сказал Мюллер. — Так ты в самом деле хочешь знать почему?
Она кивнула:
— Скажи.
Он положил посылку на стол и поцеловал Мари.
— Не будь тебя, — пробормотал он, — я бы сделал невесть что, клянусь!
— А ты все равно сделай, — тихо сказала она.
— Что?
— Сделай ему что-нибудь плохое, — сказала Мари, — я тебе помогу.
— Что же мне сделать? В самом деле уничтожить его?
— Нанеси ему какое-нибудь физическое увечье — моральными средствами тебе его не одолеть. Уничтожь хоть наполовину.
— Как ты говоришь?
— Ну, может, просто избей. Но сейчас давай поедим: я голодна, а через тридцать пять минут мне надо ехать назад.
— Я не уверен, что ты поедешь назад.
Мюллер осторожно снял еще один слой бумаги, развязал еще одну бечевку, которой была перехвачена картонка из-под обуви, взял записку, лежавшую на крышке («Кладите в посылку опись содержимого»), и наконец — Мари вздохнула — снял крышку. В картонке лежали кровяная колбаса, кусок сала, домашний бисквит, несколько пачек сигарет и пакетик глютамина. Мари взяла со стола записку и прочитала вслух:
— «Дорогой мальчик, я рада, что ты так задешево совершил такое далекое путешествие в Англию. Все же теперь в университетах кое-что делают для студентов. Когда приедешь к нам в гости, расскажешь про Лондон. Помни, что мы тобой очень гордимся. Итак, ты приступил теперь к диплому — я еще не могу в это поверить. Любящая тебя мама».
— Они и в самом деле гордятся мной, — сказал Мюллер.
— У них для этого есть все основания, — ответила Мари и убрала присланные продукты в шкафчик под книжной полкой, потом достала начатую пачку чая.
— Я спущусь на минутку, заварю чай.
9
— Странно, — сказала Мари, — когда я сегодня прислонила свой велосипед к изгороди, я уже знала, что после обеденного перерыва не вернусь в наш синтетический ад; такие предчувствия ведь бывают. Как-то, придя из школы, я, как всегда, бросила свой велосипед у живой изгороди; он обычно наполовину тонул в ней, опрокидывался, руль цеплялся за какую-нибудь толстую ветку, переднее колесо оказывалось в воздухе, — так вот, в тот раз я уже знала, что никогда больше не пойду в школу. Не то чтобы мне просто надоело ходить в школу, это было что-то гораздо более сильное, я вдруг поняла, что мне невмоготу еще хоть раз пойти в школу; отец никак не мог это взять в толк, потому что до аттестата зрелости оставался ровно месяц, но тогда я ему сказала: «Ты слыхал когда-нибудь о грехе обжорства?» — «Слыхал! — ответил он мне. — Но ведь ты не обжиралась школой». — «Нет, это я привела только как пример — вот если ты выпил на глоток больше кофе или съел на кусочек больше пирога, чем ты должен был съесть или выпить, — разве это не было бы обжорством?» — «Это верно, — согласился он, — и я даже могу себе представить что-то вроде интеллектуального обжорства, однако...» Но тут я его перебила: «Просто в меня больше ничего не лезет, я чувствую себя как откормленная гусыня». — «Жаль, — сказал отец, — что это случилось с тобой как раз за месяц до экзаменов на аттестат зрелости. Ведь аттестат — такая нужная вещь». — «Для чего? — спросила я. — Может, для поступления в университет?» — «Да», — сказал он. «Нет, — сказала я. — Уж если я пойду на фабрику, то на настоящую, и всерьез». Так я и сделала. Тебе неприятно это слушать?
— Да, — сказал Мюллер, — очень неприятно, когда человек выбрасывает то, о чем несметное число людей мечтает и тоскует. Можно смеяться и над платьями, пренебрегать ими, если они висят у тебя в шкафу или ты можешь в любую минуту их получить, можно смеяться над всем, что тебе кажется от рождения само собой разумеющимся.
— Да я вовсе не смеялась над этим и этим не пренебрегала, мне и в самом деле больше хотелось пойти работать на настоящую фабрику, чем учиться в университете.
— Тебе я верю, — сказал он, — тебе я всегда верю — даже, когда уверяешь, что ты католичка.
— Кстати, вчера я тоже получила из дома посылку, — сказала Мари. — Угадай-ка, что там было.
— Кровяная колбаса, сало, домашний бисквит, сигареты, — сказал Мюллер. — Но глютамина там не было. И конечно ты разрезала бечевку ножницами, бумагу скомкала и...
— Точно! — рассмеялась Мари. — Абсолютно точно. Ты только забыл...
— Нет, я ничего не забыл. Просто ты меня перебила. А то бы я сказал, что ты тут же откусила кусок колбасы, кусок бисквита и закурила сигарету.
— Ну, а теперь пошли в кино. А потом мы убьем Шмека, только не до смерти. Сегодня!
— Сегодня?
— Непременно сегодня. Все, что считаешь правильным, надо делать тут же, и жена должна быть мужу опорой в его борьбе.
10
Когда они вышли из кино, уже совсем стемнело. Сторож стоянки велосипедов был зол как собака, потому что стоянка опустела и он охранял только грязный, разболтанный велосипед Мари. Старик сторож, в длинном, до пят пальто, ходил взад-вперед, потирая от холода руки, и бормотал ругательства.
— Дай ему на чай, — тихо сказала Мари и в смущении осталась стоять у столбика с цепью, которой была отгорожена стоянка.
— Мои принципы запрещают мне давать на чай, за исключением тех случаев, когда чаевые предусмотрены официально, это оскорбление человеческого достоинства.
— А может быть, у тебя превратное представление о человеческом достоинстве: мой предок, первый Шлимм, лет семьсот назад получил баронский титул и земли в качестве чаевых.
— А может быть, именно поэтому ты так мало ценишь человеческое достоинство. О господи! — вздохнул он и, понизив голос, добавил: — Сколько надо дать в таком случае?
— Я думаю, пфеннигов двадцать или тридцать или сигарет на эту сумму. Ну, прошу тебя, иди помоги своей помощнице, мне ужасно неловко.
Мюллер нерешительно подошел к сторожу, держа в руке номерок, словно документ, в подлинности которого не уверен, а когда сторож повернул к нему свое злое лицо, он вытащил из кармана пачку сигарет и сказал:
— Мне очень жаль, что мы несколько задержались.
Старик взял у него всю пачку, сунул в карман пальто, с молчаливым пренебрежением махнул рукой в сторону велосипеда и двинулся мимо Мари к трамвайной остановке.
— Все-таки в любви к худому мужчине есть одно преимущество: его можно возить сзади себя на багажнике, — сказала Мари.
Лавируя между замершими перед светофором машинами, она выехала к самому перекрестку.
— Осторожно, Мюллер, не поцарапай ногой лак на крыльях. Владельцы машин этого терпеть не могут. Они скорей согласятся, чтобы царапали их жен, чем их автомобили.
Владелец стоящей рядом с ними серой машины опустил стекло, и тогда Мари громко сказала:
— На твоем месте я написала бы социологическое исследование легковых автомобилей. Езда на машинах превратилась в школу ловкачества, нет хуже этих так называемых рыцарей руля. А от их судорожной «демократической» приветливости просто тошнит. Это чистое лицемерие: за самые элементарные вещи они требуют, чтобы им чуть ли не памятники ставили.
— Да, — подхватил Мюллер, — и самое гнусное в них то, что они уверены, будто выглядят иначе, нежели все остальные, а на самом-то деле...
Владелец машины быстро поднял стекло.
— Мари, желтый свет.
Мари нажала на педали и прямо перед носом серой машины повернула направо, а Мюллер исправно вытянул правую руку.
— У меня появилась прекрасная помощница, — сказал он, когда они въехали в темный переулок.
— Помощница, — повторила Мари, — это приблизительный перевод латинского adjutorium.[3] В этом слове есть еще оттенок радости. Так где же он живет?
— Моммзенштрассе, тридцать семь.
— Слава богу, он живет на такой улице, название которой его бесит всякий раз, когда он его читает, произносит, пишет. Надеюсь, что это происходит не реже трех раз на день. Небось ненавидит Моммзена[4]...
— До смерти ненавидит.
— Ну и пусть живет на Моммзенштрассе. Который час?
3
4