От продовольственных трудностей львовян спасла геополитика. После развала Польши Львов внезапно оказался на рубеже Востока и Запада. Недалеко проходила советско-немецкая граница, пока еще не полностью закрытая. В зависимости от политических наклонностей, люди бежали в ту или иную сторону. Еще происходил небольшой обмен населением: львовяне немецкого происхождения массово выезжали на свою этническую родину. Поэтому утаить перед соседями неутешительное положение с продуктами во Львове было невозможно. Хотела этого, или не хотела власть, но Львов стал западной витриной Советского Союза. В Кремле вынуждены были где-то урезать, чтобы приравнять снабжение Львова к привилегированным по тем меркам столичным городам — Москве и Киеву. Так появились во Львове продукты, и те, что на букву «м», и в достаточном количестве дефицитный сахар. В продажу поступали до сих пор невиданные здесь деликатесы: ценные породы каспийских рыб, балыки, кавказские вина и, конечно, прославленный российский экспортный товар — паюсная и кетовая икра. Везде в «бакалеях» на видном месте в топорно сделанных фанерных бочках выставляли красную кетовую икру. Продавцы черпали из бочек этот деликатесный продукт неуклюжими деревянными лопатками и клали на весы, подстелив газетную бумагу, из-за отсутствия оберточной. Какого-то ажиотажного спроса за икрой не наблюдалось. Простые львовяне говорили, что не видят в ней чего-то необычного: невкусная, соленая, пахнет рыбой и к тому же дорогая.
В магазинах «Горпищеторга» весной 1941 года неожиданно появилось особенное хлебобулочное изделие, вызвавшее широкие пересуды антисемитского характера, которые имели отголосок в период немецких времен. Этим изделием пекарей стала маца — пресный пшеничный хлеб в виде очень тонких сухих коржей (еврейский пасхальный хлеб). Начали торговать мацой накануне еврейской пасхи. Нетрудно себе представить, с какой радостью евреи бросились покупать свою мацу. Также покупали эти пшеничные коржи и неевреи. У нас дома вкусную и, главное, дешевую мацу все ели с удовольствием. Но невольно возникал вопрос, почему режим, который так остро выступает против христианских религиозных праздников и обрядов, неожиданно делает исключение для иудаизма.
Было общеизвестно, что Советский Союз — первое в истории человечества государство, которое утвердило атеизм официальной идеологией. Преследование христианской церкви в Украине приняло неслыханный варварский характер. Члены правящей коммунистической партии по уставу и программе были обязаны бороться со всеми проявлениями религии. Председатель «Союза воинствующих безбожников» Ярославский (Губельман) даже провозгласил атеистическую пятилетку, в течении которой должны были полностью ликвидировать все церкви, а сама религия должна была полностью исчезнуть. «Религия — опиум для народа», — поучал Карл Маркс; религия — «духовная сивуха» — вторил ему Владимир Ленин. Эти и другие атеистические выражения так называемых классиков марксизма-ленинизма можно было увидеть на транспарантах, вывешенных в людных местах.
Как-то, на еврейскую пасху, пришел к нам мамин двоюродный брат, которого я называл дядей, Юзек Каминский, который был ярым польским патриотом. Увидев на тарелке мацу, он взял ее в руки и возбужденно выкрикнул:
— Наконец советская власть сбросила маску! Наконец можно убедиться, что это еврейское государство! Запрещает христианам религиозные обряды, а сама печет для евреев мацу. Нужны ли еще какие-то доказательства?
Похожие мысли распространялись тогда среди простых львовян, особенно в польской среде. Звучали они и во время катастрофы.
Наши соседи-поляки — братья Желязны принадлежали, о чем я уже упоминал, к львовскому уголовному миру. Братья потеряли отца, кондуктора трамвая, который погиб на работе в транспортной аварии. Магистрат, которому принадлежал городской трамвай, оплачивал осиротевшей семье из пяти душ довольно большую пенсию. Екатерина Желязна этими деньгами начала топить в алкоголе горе вдовы, а ее дети росли согласно поговорки — как сорняк возле дороги. Девушка Гелена выросла добропорядочной и, выйдя замуж, быстро покинула братьев. Воспитание буйных, непослушных ребят без бдительного отцовского глаза мамой-пьяницей дало заранее известные результаты. Самый меньший брат Сташек стал мелким воришкой. Средний — Роман стал опасным профессиональным преступником. Старший — Владек, которого отец успел отдать к мастеру в обучение, хоть и выучился на квалифицированного слесаря, тоже не сторонился преступной среды. По заказу дружков Романа Владек Желязны изготавливал воровские принадлежности: всякого рода хитроумные отмычки, которые на уголовном жаргоне называли «вытрихив (отмычки — пол.)». Говорили, что заказать отмычки к нему приезжали даже из Кракова и Варшавы.
На фабрике, где работал Владек, ценили его золотые руки, но сам Владек не ценил свою работу. Часто прогуливал как по своей, так и чужой воле. За мастерски сделанные высококлассные воровские изделия ему не один раз приходилось хлебать тюремный суп. Находился он каждый раз под следствием из-за отсутствия прямых доказательств и благодаря своему упрямству недолго — месяц-два, самое дольше — полгода. Со временем Владек стал во львовских тюрьмах известной персоной. Один раз директор тюрьмы Бригидки попросил его открыть в кабинете сейф, у которого сломался ключ. Штатный тюремный слесарь ничего с ним не мог сделать. Через каких-то полчаса непокорный сейф приветливо открылся перед Владеком.
Любимым местом времяпровождения братьев Желязны был расположенный рядом с нашим домом знаменитый во Львове кабак, о котором любили пописывать бульварные газеты. Об этом кабаке даже сложили популярную песенку:
Городской фольклор Львова создавался на основе польской лексики и украинской фонетики. В транскрипционной записи следующий куплет этой песенки имел такой вид:
В кабаке, о чем поется в песенке, собирались крутые ребята, воры, проститутки и иные полукриминальные элементы со всего Клепарова, чтобы выпить пива и послушать музыку. Львовяне, независимо от социального положения, отличались музыкальностью и любили оркестровую музыку. Модным «шлягером» тогда было такое танго:
Неподалеку от распивочной, вверх по Клепаровской, находился, и ныне находится, широко известный львовский пивзавод. Ежедневно свежее пиво привозили из пивзавода в кабачок на специальной широкой платформе, которую не торопясь тянули похожие на слонов кони, могучие тяжеловозы голландской породы. Хозяином кабачка был, как водится, еврей. Евреи нашего дома туда не частили и, вообще, евреи, известно, в те времена по забегаловкам не шастали. Но были исключения. Друг братьев Желязных, еврей Биндер, который тоже промышлял воровством, бывал там частенько. Высокий, широкоплечий Биндер, где бы не появлялся, становился душой компании. Он знал немеряно анекдотов, в частности еврейских. Как-то Биндер рассказал новый политический анекдот, который я потом слышал в различных вариантах. В анекдоте спрашивают: «Как сейчас молятся львовские евреи?». Подставляя из осторожности под местоимения слова «советы», «поляки», «Гитлер», львовские евреи молятся: «Чтобы те себе ушли! Чтобы другие не вернулись! Чтоб он сам не пришел! Чтобы мы тут остались!». Из анекдота выходило, что самое лучшее оставаться евреям наедине с коренным этносом.
Необходимо сказать, коренные львовяне тогда дружно высмеивали бескультурность и неевропейские обычаи и привычки «совитов» и «совиток», как постоянно называли пришельцев с востока. Особенно это было присуще полякам, которые органически не выносили «москалей». Например, говорили что «совитки» ходят в театр в ночных рубашках, или что они наливают молоко в фарфоровые детские ночные горшки, принимая их за посуду, или «совиты», мол, умываются в туалетных раковинах и подобные истории. Стал популярным анекдот, что между Советским Союзом и трамваем общее то, что как в трамвае, так и во всем Советском Союзе благодаря «отцу Сталину» одни люди сидят, а другие трясутся.
4
Там на углу Яновской,
Возле улицы Клепаровской,
Хорошо там пиво пьется,
Хорошо там морда бьется.
5
Там приходит пани Франя,
И опухшая кривая Маня,
И полно гуляк там сеть,
Пиво будем там мы пить!
6
Трамвай за трамваем,
Трамвай за трамваем,
А за тем трамваем —
Еще один трамвай!
Трамвай отъезжает
Девченочка плачет,
Прощай мой хороший,
Мой милый казаче.