Львовяне старших и средних возрастов хорошо помнили российскую оккупацию Галиции в Первую мировую войну. Тогда представителей оккупационной администрации называли традиционно москаль, москалька. Теперь, столкнувшись с большевистской администрацией, львовяне растерялись. Перед ними появилась партийно-хозяйственная номенклатура, которая существенно отличалась от царского чиновничества. Львовяне увидели разноэтническую смесь, в том числе и с еврейской добавкой, чего при царизме не допускалось. Поэтому для определения пришельцев с Востока появились новые термины: совит, совитка.
Весной 1940 года Владислав Желязны, возраст которого приближался к тридцати, вдруг влюбился и решил жениться. Невесту он нашел в закрытом сиротском заведении недалеко от нас — в начале улицы Яновской. Здание сиротского учреждения находилось в глубине, за деревьями, отделенное от улицы оградой из металлических прутьев в виде пик (сейчас школа № 33). Люди удивлялись, как смогли молодые через такую ограду познакомится и понравится один другому. В таких случаях говорят — суженного и на коне не объедешь.
То обстоятельство, что невеста была бедной, как церковная мышь, и сирота, для простых горожан не имела существенного значения в отличие от тогдашних взглядов крестьян, для которых девичье приданное в форме размеров земельного надела было первостепенным. Но непреодолимым препятствием был возраст невесты. Соня, хотя внешне выглядела зрелой женщиной, имела неполных шестнадцать лет. К тому же — еврейка по происхождению.
Брачное законодательство Украины отличалось от законов Польши и России той особенностью, что разрешало девушкам выходить замуж в шестнадцать лет. Говорили, что такой закон приняли по инициативе евреев. Однако до необходимого срока не хватало несколько месяцев. Влюбленным необходимо было набраться терпения.
Из сиротского заведения, переименованного в детский дом, Соню отпускали на улицу редко и неохотно. Это время она пыталась проводить вместе с Владеком. Часто встречи влюбленных заканчивались ссорами на почве ревности. Как говорят, милые бранятся, только тешатся. Крики и плач в этих случаях разносились по всему дому, потому что ни Соня, ни Владек, люди с характерами, пылкой натуры, не думали охлаждать свои чувства. Отношение еврейских жителей нашего дома к Соне было отчужденным, прохладным. Моя мама, которая сама рано вышла замуж, наоборот относилась к Соне дружески, с сочувствием. Девушка любила пошептаться с мамой и часто забегала к нам.
Когда Владек в очередном припадке ревности начинал придираться к Соне, она обычно убегала к нам. Как-то Соня стремительно влетела в нашу квартиру, мелко дрожа от страха, и спряталась в шкаф. Через минуту прибежал агрессивно настроенный пьяный жених. Соня не удержалась — закричала, таким образом выдавая себя. Разозленный Владек, нетвердо держась на ногах, порывался ее бить. Мой отец, который случайно в это время находился дома, встал на защиту девушки и толкнул Владека в грудь. Тот закачался и, потеряв равновесие, упал на пороге. Дальше события развивались молниеносно. Из укрытия выскочила Соня, схватила качалку для теста и внезапно ударила отца по голове. Отец упал. Влюбленная пара взялась за руки, словно ничего не случилось, миролюбиво защебетала и пошла себе прочь. С того дня отец запретил пускать Соню в квартиру, но в его отсутствие она продолжала, как и раньше, посещать мою маму.
День свадьбы неуклонно приближался. Молодые прекратили ссоры. Мама удовлетворенно сказала, что в конце-концов они угомонились. Но однажды, мелко дрожа от страха, прибежала перепуганная Соня и попросила ее спрятать. Не успели мы опомнится, как тут же следом за ней вошел не Владек, а пожилой бородатый еврей в черной круглой шляпе и длинном шерстяном черном пальто. В основном так одевались раввины. Мужчина в черном предложил Соне выйти поговорить с глазу-на-глаз. Девушка категорически отказалась, вцепившись рукой за край стола. Дальнейшая беседа происходила в нашем присутствии. Раввин вначале обратился к ней на идишь, но Соня запротестовала, утверждая, что не понимает, и он вынужден был перейти на польский язык. Он начал терпеливо отговаривать девушку выходить замуж за иноверца — «гоя». Пугал, что ее имя никогда не вспомнят в Израиле. Обещал ей молодого, богатого, красивого жениха — еврея. На все его аргументы Соня с юным пылом шестнадцатилетней ответила: «А где вы раньше были? Ведь тогда вы бросили меня на произвол, а теперь обещаете золотые горы. Слишком поздно, меня ничто не удержит, я выйду за него, я его люблю!». Раввин вел свою линию дальше, наливаясь злостью, но все напрасно. Соня стояла на своем: «А где вы раньше были?».
Прошло несколько дней. Появился другой, молодой раввин. Его уговоры тоже не увенчались успехом — девушка непоколебимо стояла на своем. Соня жаловалась моей маме, что раввины и их помощники не дают ей прохода, подстерегают на улице, проникают в закрытое помещение сиротского учреждения, в сговоре с учителями вызывают из класса посреди уроков, подсылают еврейских женихов, пугают различными наказаниями. Влюбленная девушка упорно не поддавалась нажиму.
Перед самым венчанием, когда в костеле св. Анны провозгласили уже вторые заповеди, Ида Штарк и Галька Валах перехватили Соню в коридоре нашего подъезда. Девушки, не выбирая слов, всячески обливали грязью Владика Железного, повторяя, что выходишь замуж за «гоя» — неподобство, более — страшный грех, что отказываться от родного народа — преступление.
Невольно подслушав этот разговор, я был сильно поражен. Накануне Штарк убеждал моего отца, что национальный признак является отсталым буржуазным пережитком, что в ближайшем будущем отдельные народы исчезнут. «Такие как он, — бросил в мою сторону Штарк, — когда вырастут, не захотят знать никакой национальности, потому что станут свободными трудящимися гражданами, для которых родина — весь мир». А Ида, его родная сестра и, как я знал, завзятая комсомолка, горяче толковала Соне, что отрекаться от еврейства, отрекаться от своего народа — тяжелый грех перед богом и людьми. Их нравоучения я запомнил на всю жизнь.
В ночь с 12 на 13 апреля 1940 года в нашу квартиру требовательно позвонили, а затем — начали стучать в дверь. Знакомый голос дворника перепугано просил моего отца, называя его по имени, открыть. Зловещий звонок и стук в дверь не прекращались ни на секунду. Делать было нечего — надо было открывать. В квартиру с озабоченными лицами ввалились три энкаведиста. Выглядели они подтянутыми, собранными и очень уверенными. По комнате распространился резкий запах мужского одеколона. Военная форма непрошеных пришельцев по моему впечатлению была добротнее и лучше, чем форма обыкновенных воинских начальников, выглядела будто только из ателье, новенькой, от которой сияла голубизна. Один из них вынул лист бумаги со списком фамилий. Из него энкаведист прочитал персональные данные моей матери и приказал ей немедленно собираться. Куда и зачем — не объяснял.
Приказ энкаведиста вызвал у моих родителей состояние полной растерянности. Папа попытался что-то возразить или выяснить, но ему жестко приказали сесть в углу и закрыть рот. В домашних тапочках на босу ногу, вконец сбитый с толку, он сел на стул и нервно закурил.
Через минуту в квартиру забежала хищная с виду носатая женщина в военной форме: гимнастерка, ремень, сапоги, синий берет с красной звездой. Я впервые вблизи увидел такую солдатку — лицо уже не молодое, уставшее, землистого цвета, на ремне висит тяжелая кобура нагана. Словно бешенная лисица, начала наскакивать на мою бедную маму, которая в ночном халатике оторопевши замерла среди комнаты. С напыщенной самоуверенностью знатока, а на самом деле несовершенным, ломанным польским языком, грубым тоном приказала маме одеться. Поправляя кобуру, вошла за ширму, словно помогать маме, а на самом деле провести личный обыск. Потом короткими, злыми репликами постоянно подгоняла: «Давай бистра! Не вазись! Давай бистра! Бистра!». Кое как одетую маму потянули за руку к порогу квартиры, где уже ожидал конвой, чтобы отвести дальше.