Городских детей сюда притягивала парковая зона, где на лоне природы можно было играть в захватывающие игры. Немало детской радости и удовольствия получил я со своими ровесниками на этом старосветском кладбище среди нескошенной травы, густых кустарников. В тени раскидистых каштанов стояли рядами белые каменные стеллы-надгробья, погруженные от древности в землю. Самые большие из них достигали роста человека, а самые маленькие поднимались до подбородка. Изредка на старое заброшенное кладбище приходили группки набожных евреек. Женщины зажигали свечи и украдкой молились. Со стороны улицы Рапопорта находился удивительный кусочек холодного пустыря, свободного от надгробий. Когда-то тут хоронили караимов и правоверные евреи оставили нетронутым это красивое место — открытую лужайку без травы, на которой почему-то не росли кусты. Отец объяснял мне, что караимский участок кладбища тихонько поливают кислотным раствором, потому тут ничего не растет. В нагорной части кладбища, ближе к улице Клепаровской, находились памятники выдающимся представителям давнишнего львовского еврейства. Обращало внимание художественно выполненное надгробие руководителя львовской средневековой общины Нахмана и прославленной Золотой Ройзы. Надгоробные камни сверху донизу покрывали священные квадратные буквы еврейской письменности. Эпитафию по сторонам украшал вырезьбленный в камне причудливый растительный орнамент.
Один раз нашу захватывающую игру среди зеленых кустов прервало неожиданное появление кладбищенского сторожа. Он повел себя совсем не так, как обычно ведут себя в подобных случаях охранники. Он грубо не выгнал нас, не пугал наказанием, не ругал, а молча тщательно присмотрелся ко мне, позже внимательно присматривался к напуганному Збишеку Батога и наконец наидольше остановился на третьем участнике игры — Йосале Валахе. На двух девочек, которые были с нами, внимания не обратил.
Сторож поинтересовался родителями Йосале и обратился к нему мягким, спокойным тоном учителя, как я понял, о том, что тут еврейское кладбище и еврейскому мальчику не к лицу бегать по могилам предков. «Их нельзя топтать», — объяснил он. Пристыженный Йосале опустил голову. Сторож вкрадчиво спросил, как мы проникаем на территорию кладбища. Йосале показал. На этом его короткая нотация озорникам закончилась, хотя обращался он только к одному Йосале. Как незаметно появился, так же, чуть ли не на цыпочках, сторож потихоньку направился вдоль еврейской больницы в направлении кладбищенских ворот. А после той встречи наша игра как-то сама собой прекратилась. Больше мы никогда группой не собирались на еврейском кладбище. Впрочем, наш секретный незаметный лаз в тот же день надежно замуровали.
Эта история вынудила меня задуматься, почему евреи узнают один другого с первого взгляда, как это было с Йосале и, как я часто наблюдал, в других случаях. Ответ лежал на поверхности. Состоял он в том, что как народ семитского происхождения, евреи, чтобы там не говорили, заметно отличаются внешностью от славян, в частности от украинцев и поляков. И это обстоятельство, малозаметное в повседневной, нормальной жизни, во времена Шоа приобрело грозное и негативное судьбоносное значение. Не документы, а черты лица выдавали людей еврейского происхождения.
В этом контексте стоит отметить, что описывая кровавые львовские события, еврейские авторы часто жалуются на опасную распознавательную наблюдательность детей, а это не раз приводило к трагическим последствиям. В отличие от взрослых, которые воспринимают незнакомого человека, прислушиваясь, главным образом, к его беседе, детей не интересует малопонятный смысл разговора, зато они тщательно следят за самой манерой поведения собеседника, за мелкими деталями его внешнего вида. Как бы кто не маскировался, обмануть юных «исследователей» нелегко. Узнать семитские черты лица им удавалось так же, как бежать сверху — быстро и точно. А удержать тайну детям, известно, не просто. Дети большие правдолюбцы и могут ненароком кого-то выдать. Так что еврейские авторы тут имеют резон. Однако очевидно, что не дети были главной опасностью для тех, кто, спасаясь от смерти, маскировал свое еврейское происхождение. К этой теме мы еще вернемся.
Семья Шнэебаумов поселилась в нашем доме за несколько месяцев перед вспышкой мировой войны. Для них Львов должен был стать кратковременным, транзитным этапом на пути из родной Волыни к заморской Америке. Приход к власти Гитлера смешал еврейским эмигрантам все карты. Морские порты балтийского побережья в Германии для евреев закрылись и заокеанский маршрут вынужденно переместился на Черное море, в румынский порт Констанцу. А город Львов расположен недалеко от румынской границы (тогда граница проходила еще ближе: Черновцы были в составе Румынии). В 1939 году остатки разбитых частей польской армии, во главе со своим маршалом Ридз-Сьмигли, убегали от немцев и большевиков именно через Галицию в Румынию, а оттуда — во Францию.
Глава семьи Бернард Шнэебаум, местечковий еврей, по профессии сапожник, человек наблюдательный и рассудительный, как-то рассказал моему папе о том, что вынудило его собраться в далекое заморское путешествие. Обрисовав притеснение поляками волынских украинцев, а заодно и волынских евреев, Шнэербаум сделал такой прозрачный вывод: Польшу ожидает или революция, или война. Устоять такое искусственно слепленное, разнородное государство более не в силах. Надо отсюда убегать.
С таким прогнозом относительно Польши согласился бы тогда большинство украинцев. Насильственно слепленное, с военной и дипломатической помощью Антанты, сборище разноэтнических земель (украинских, белорусских, немецких, литовских), какой была постверсальская Польша, наполовину состоявшая из неполяков, не могла избежать внутренних раздоров, как и не могла привлечь воинственных притязаний Германии и России. Агрессивное нападение империалистических соседей на внутренне хилую, неустойчивою Польшу становилось неизбежным.
Немало евреев, особенно молодежи, ощущая взрывоопасную ситуацию, мечтало выехать из Польши, убежать куда глаза глядят, от беды подальше. Но для еврейских эмигрантов из Польши накануне войны наступили тяжелые времена. Тогда из Германии с большим шумом принудительно выселили 15 тысяч еврейских эмигрантов назад в Польшу, откуда они когда-то прибыли. По соседству от нас, через два дома, поселилась такая изгнанная из Данцига еврейская женщина с молодым сыном (ее мужа гитлеровцы арестовали как агента Коминтерна). Мальчика звали Герд. Он любил приходить в наш двор. Среди нас он выучил польский разговорный язык, потому что, воспитанный в немецкой среде, совсем его не знал. Данцигская семья напрасно пыталась тогда выехать в Америку. В то время, о чем Шнэебаумы не догадывались, было тайно введено вето на эмиграцию евреев в Палестину и Америку. Западные демократии накануне войны таким способом отмежевывались от еврейской проблемы.
В США проживали близкие родственники Шнэебаумов, которые выслали приглашение, оттуда присылали посылки и иную материальную помощь, туда же, понятно, Шнэебаумы льнули всей душой. Дети Шнэебаумов: Куба (Яков) и Гиза, которым было 12–13 лет, красовались в американских нарядах необычного для львовян фасона, покроя и сочетания цветов. Отождествляя себя с американскими подростками, они нацепили на себя круглые значки с лохматой Ширли-Темпл — модной звездой Голливуда того времени. Как-то щебетушка Гиза угостила меня жвачкой, невиданным еще продуктом — дивом в наших местах, и долго смеялась над моим неумением лакомиться ней. Жвачку, думая что это конфета, я моментально проглотил.
Лелеянную визу в выношенную в мечтах Америку надеялись получить со дня на день. Семья Шнэебаумов жила в тревожном ожидании, сидя на упакованных чемоданах. О разрешении на выезд, то есть о желаемой визе, неусыпно ходатайствовал сапожник Берком. Его жена Нина имела российское гимназическое образование и в основном сидела дома, занимаясь со своими детьми английским языком. Евреи, как музыкально одаренный народ, легко обучаются чужим языкам.
Я любил забегать к Шнэебаумам в гости. Тут меня угощали чаем, который пили на русский манер с тарелочки («с блюдца»). Они единственные в нашем доме имели чудо бытовой техники того времени — патефон. В компактном, как небольшой чемодан, ящике голубого цвета в сложенном виде находился сам аппарат, а по углам ящика, в двух металлических пеналах, хранились патефонные иголки. Набор пластинок был, к сожалению, целенаправленно однообразным. Только одна музыкальная пластинка имела запись итальянского тенора Энрико Карузо, а остальные составляли декламирование текстов классической английской литературы.