Выбрать главу

Отец отказался, сказав, что в этой ситуации не может ни с кем связаться. Огорченный отказом, Владек ушел. Но вскоре опять пришел, настаивая на своем предложении. Пришел и еще раз. Каждый раз он приходил все более пьяный. В конце совсем напившись горько плакал, что его не хотят связать с сетью ОУН, а в тюрьме гибнут его друзья.

Через много лет я как-то спросил отца:

— Может, стоило тогда рискнуть?

— Из этого ничего бы не вышло, — ответил он. — Я хорошо знал Желязного, в подпитии он был герой, а так — нет.

Другое дело, что тогдашнее выступление ОУН не удалось именно из-за того, что среди боевиков не было знающих тюремные лабиринты и закоулки, как Владек Желязны.

Неожиданно для жителей нашего дома тогда же вернулся домой еще один наш сосед — Мусе Штарк. Выглядел он очень уставшим, а еще более — морально угнетенным. Из его рассказов выходило, что на так называемой «старой границе» по речке Збруч куда он добрался, стояли плотные энкаведистские заслоны. Пропускали на Восток только военных и советских партчиновников с семьями. Гражданских лиц, в частности уроженцев Западной Украины, пропускали чрезвычайно редко, по специальным разрешениям высшей власти. Мусе такого разрешения не имел.

— Тогда я решил действовать хитрее — рассказывал Мусе за чаем на кухне, — я стал искать помощи у евреев. Среди энкаведистов я встретил командира еврейского происхождения. Но советские евреи — это не наши евреи. Тот командир предупредил меня, что существует секретная инструкция — галицийских евреев дальше на восток не пропускать. «Многотысячный поток еврейских беженцев оказал бы негативное влияние на местное население», — разъяснял командир.

Мол, советские граждане могли бы подумать, что война с немцами ведется ради защиты «еврейских интересов».

В конце он сказал, что за нарушение инструкции его ожидал бы трибунал, и категорически приказал мне уходить прочь. Тогда я попробовал перейти границу в другом месте. Меня задержали и сразу же имели намерение тут же расстрелять или как шпиона, или как диверсанта. Чудом, сильно унижаясь, я выпросился. Нечего было делать: должен был возвращаться. К счастью, не пешком — меня подобрала попутная машина. И вот я дома, что будет, то будет.

22

С Йосале Валахом мы росли вместе с колыбели. Взаимопонимание между нами достигло той гармонической слаженности, которая бывает между близкими родственниками. Достаточно было только одному еле кивнуть головой, моргнуть или иным незаметным для других способом подать условный знак, как второй без лишних слов понимал, о чем идет речь. С утра до вечера мы неразлучно проводили все свободное время. Но в школы мы ходили разные: Йосале отдали в польскую школе, а меня, понятно, — в украинскую. Вне дома, на горе «гицля», куда с удовольствием зимой и летом ходили гулять, мы с Йосале тоже держались вместе. Задиристые мальчики из других кварталов нас обходили, знали: зацепят одного — заступится другой. Словом, дружили мы — не разлей вода.

Мы с Йосале постоянно не могли долго сидеть в темном подвале. Тем более, что на улице стояла чудесная погода: ясные, солнечные июньские деньки. Как нас не сторожили родители, при каждой любой удобной возможности мы вырывались на божий свет. Однажды, когда длительное время не было слышно громыхания немецких самолетов, мы, словно крысы из норы, вылезли из осточертевшего подвала. Нам никто не мешал, когда мы втихомолку выскользнули наружу. Выйти из подъезда на улицу теперь стало просто и легко. На случай обрушения здания от прямого попадания бомбы было приказано разобрать перегородки между дворами отдельных домов. У нас образовался один большей проходной двор для четырех домов: два дома на Яновской и два дома на Клепаровской улицах. Чтобы выйти на улицу можно было воспользоваться одним из четырех подъездов. Мы быстро прошмыгнули через разгороженный двор и сразу оказались на Яновской улице.

Трамвайные пути на Яновской припали пылью, автомобилей тоже не было видно. Без обычного движения улица опустела и затихла. Только возле костела св. Анны собралась в круг группа женщин, что-то горячо комментируя. Заинтересовавшись, мы подошли к ним. Осанистые матроны-домохозяйки круглым венком окружили двух военных. Посередине стоял чернявый, похожий на кавказца, крепкий мужчина в добротной комиссарской форме, а перед ним — молоденький рядовой красноармеец у вылинявшей до цвета нижнего белья длинной, похожей на детскую рубашку, гимнастерке. Это был еще совсем мальчик с девичьим румянцем, нежным пушком на щеках и стройным юношеским станом. Белокурая стриженная голова его отливалась на солнце золотом. Пилотки у него не было, как и не было при себе никакого оружия.

Комиссар злыми, отрывистыми фразами допрашивал бойца, всматриваясь в него ястребиным взглядом. Тот стоял по стойке «смирно» и что-то отвечал тихим безжизненным голосом. Он чем-то напоминал школьника, который сильно нашкодил. После каждого ответа женщины дружно причитали:

— Не цепляйтесь к парню! Отпустите бедного ребенка! Отпустите, пусть себе идет!

Комиссар, не обращая внимания на их выкрики и уговоры, к удивлению очень спокойно проводил допрос, возможно, плохо понимал польские вопли женщин. Когда одна из них заговорила на украинском языке, он мгновенно отреагировал:

— Чего уставились! Разойдитесь!

Женщины не послушали. Комиссар расстегнул кобуру, за ремешок вытянул прицепленный пистолет и повел ним по кругу:

— Убирайтесь прочь!

Женщины замолчали, но продолжали стоять. Лицо комиссара стало наливаться кровью, потемнело и перекосилось. Размахивая перед женщинами пистолетом, он люто зарычал:

— Вашу мать, буду стрелять!

Не было сомнений, что комиссар исполнит свою угрозу. Женщины отскочили и бросились в рассыпную. Большинство отбежало далеко, аж на Городоцкую, но некоторые только перешли на другую сторону улицы. Ми с Йосале перешли туда вместе с ними.

Не выпуская из рук оголенное оружие, комиссар показал красноармейцу на свежевыкопанную траншею, которая осталась от строительных работ возле подножия костела. Грунт сверху был перемешан с желтым, золотистым песком. Растерянный парень, подчиняясь команде, залез в траншею. Она доходила ему по пояс. Красноармеец с мольбой  приложил ладони к груди и что-то спросил. В ответ комиссар сердито крикнул:

— Лажись!

Стриженная белокурая голова исчезла в траншее. Комиссар подождал, когда юноша уляжется, а затем выстрелил. Не торопясь спрятал в кобуру пистолет и пошел вверх по Яновской улице.

Мы подошли к траншее. Красноармеец лежал вниз лицом с простреленной головой. По шее ползали, неизвестно откуда взявшиеся, муравьи.

— Проклятый еврей убил такого красивого парня, — сказала одна из женщин.

— Евреи безжалостны, — добавила вторая.

— Разве он еврей? — спросил я, с удивлением кивнувши головой в сторону комиссара, который удалялся размашистым шагом.

— А кто-же еще? — сказала женщина.

Когда мы с Йосале вернулись домой, нас встретили с укоризной:

— Где вы, сорванцы, так долго лазили?

Нашим общим ответом было протяженное молчание.

23

Из-за своего географического положения Львов в современную эпоху не мог стойко и длительно обороняться. Достаточно было врагу захватить какой-либо из окружающих холмов, как город, расположенный в пойме речки Полтва, беззащитно лежал перед ними, словно на ладони. Опасаясь окружения, советское командование на девятый день войны решило вывести войска из Львова.

В обед последнего дня к дверям нашего дома подъехал всадник. Не слезая с коня, он начал что-то громко выкрикивать. Привлеченные вниманием жители высыпались из подвала в коридор выяснить в чем дело. Какое же было их удивление, когда увидели в седле на большем светло-рыжем коне соседа-«фризиер». На нем была новенькая военная форма, новые сапоги, а на голове до боли знакомая синяя энкаведистская «фуражка». Чтобы головной убор не слетел во время езды, он прикрепил его ремешком к подбородку. Это придавало лицу суровый вид. Только теперь выяснилось, где трудился мнимый работник ножниц и бритвы. Не подвела меня наблюдательность.

Из реплик выходило, что часть соседей давно хорошо знала, кто на самом деле «фризиер», но заговорщицки молчала. «Фризиер» приехал на буланом коне забрать с собой семью. Его пышнотелая жена, о которой говорили, что ей только семнадцать лет, отличалась чуть ли не детской пугливостью. Она имела привычку забиваться в глухой угол подвала и там, не выпуская из рук своего младенца, часами сидеть уже после того, как прозвучала команда «отбой воздушной тревоги». Как ее не уговаривали, она долго не выходила из подвала.