Еще во время польско-немецкой войны, как упоминалось, два двора со стороны Яновской улицы и два двора со стороны Клепаровской слились в один большой двор. Заборы между ними были разобраны. Военный жандармский патруль доложен был сделать проверку одновременно во всех четырех домах. Немцы обыскивали дома по установленной схеме: вначале подвалы, а затем чердаки. В жилых кирпичных домах большого города со сплошной старинной застройкой только подвалы и чердаки были ничьими помещениями, где незаметно могут спрятаться посторонние личности. В квартиры жандармы не наведывались. За квартиры отвечали конкретные хозяева.
Для осуществления проверки в наш двор вошли два немецких жандарма с овчаркой и с гражданским переводчиком. Немецкие военно-полевые жандармы были страшновато зловещего вида. Головы спрятаны в глубоких тусклых касках с ремешками, застегнутыми под подбородком. Несмотря на теплый июльский день, жандармы были одеты в длинные, прорезиненные от непогоды, стального цвета плащи, которые доходили им почти до пяток. На первой пуговице плаща висел на петельке квадратный черный электрофонарик. С шей жандармов, как бусы, свисали цепочки из белого металла. К ним были прицеплены белые таблички в форме полумесяца с надписью: «Feldgendarmerie» (Фельджандармерия). Поперек груди — автоматы. Один из жандармов держал на поводке большую сторожевую овчарку. Гражданский переводчик стоял в стороне. Это был молодой, студенческого вида хрупкий парень с сине-желтой повязкой на левом рукаве. Ни моего отца, ни большинства мужчин тогда дома не было, они, согласно распоряжения немецкого коменданта города, пошли на свои рабочие места, те же, кто присутствовал, притихли в своих квартирах и не показывались.
Жандармский патруль встретила дворничиха с вязкой ключей от подвала. Стояли какие-то две-три соседки и еще мы с Йосале с дерзостью наблюдали, что происходит. Жандарм что-то буркнул и вперед вышел переводчик. Он спросил дворничиху, нет ли в доме большевистских солдат. Получив отрицательный ответ, спросил, не прячется ли случайно в подвале или на чердаке кто-нибудь подозрительный, на что получил отрицательный ответ. Переводчик как-то стеснительно отводил глаза, словно давал понять, что его угнетает эта роль. Жандармы смотрели перед собой с безразличием и ни разу не глянули в нашу сторону во время этого разговора. Затем вся группа с дворничихой впереди, не теряя времени, спустилась по ступенькам в подвал.
Прошло несколько минут, и вдруг снизу послышался страшный, отчаянный женский крик. Он то нарастал, то ослабевал, но не прекращался. Наконец из подвала, пошатываясь, вышла смертельно перепуганная жена «фризиера», а за ней весь патруль. Она, защищая, прижимала к груди самое дорогое сокровище — своего первенца. Сразу ее тяжело было узнать. Лицо у не было сильно разбито, очевидно ее ударили чем-то твердым прямо по губам. Под глазами виднелся большой синяк. Щека ее дергалась. Чтобы не запачкать малыша, женщина нагибаясь сплевывала на цементный пол коридора подъезда светло-красную кровь и белую кашу поломанных зубов. Из ее полных ляжек струйкой лилась кровь. На икрах виднелись следы частых собачьих укусов.
Как выяснилось позже, несчастная жена «фризиера» вернулась домой вечером того-же дня, когда муж приезжал за ней на коне. С тех пор она безвылазно пребывала в подвале. Ведь муж обещал, как ей передали, что вскоре, через несколько дней, он вернется. Молодая женщина безгранично верила мужу. Она надумала пересидеть в подвале немецкую оккупацию, которая должна была так недолго продолжаться, и, в конце-концов, дождаться мужа.
Всхлипывая, женщина намерилась подняться на свой этаж, но жандарм с ястребиным лицом перегородил ей дорогу. Второй жандарм вышел на улицу и подал рукой какой-то знак. Дворничка энергичной скороговоркой объясняла, что это мирная жительница нашего дома, которая живет на третьем этаже в десятой квартире, что ничего плохого она не сделала и сделать не может. Переводчик по-немецки повторял ее слова, но жандарм с ястребиным лицом совсем его не слушал. Он дождался, когда с улицы вернулся его напарник, и тогда они, вместе покрикивая: «Los, los!», вывели жену «парикмахера» за ворота. Два здоровяка безжалостно толкали молодую женщину с младенцем на руках дулами автоматов в спину. Зарычала собака, снова готовая вцепиться зубами женщине в икры.
Дворничка, которая вышла за ними на улицу, потом рассказывала, что к воротам подъехал грузовой крытый военный автомобиль. Сверху жену «фризиера» прямо за волосы схватил немец, а снизу жандармы подперли стволами и так подняли ее в кузов. Больше бедолагу никто из нас не видел — она исчезла-пропала.
То, чего побаивался Моисей Блязер в сентябре 1939 года, произошло в июле 1941. В рапорте коменданта польского подполья генерала Грот-Ровецкого лондонскому правительству говорилось, что «городская накипь, подстрекаемая немцами», осуществила во Львове еврейский погром. Что погром осуществила «городская накипь», «городская чернь», и что погром был поощренный немцами, говорят все очевидцы. Известно, что рейхсфюрер СС Гиммлер и шеф СД Гейдрих пытались направить антибольшевистские настроения населения Прибалтики, Белоруссии, Украины на проведение антиеврейских погромов. Эту же цель преследовала геббельсовская пропаганда, которой необходимо было показать, что местное население активно выступает против «жидокоммуны» и поддерживает немецкий «новый порядок». Уже в первые часы оккупации Львова немцы расклеивали по городу плакаты, а также раздавали прохожим листовки, в которых представляли евреев разжигателями войны и обвиняли их в убийстве нескольких тысяч украинцев и поляков.
В южной, однородно украинской, части галицийского края (Станислав — Коломия — Городенка), которую в 1941 году оккупировала венгерская «Карпатская группа», никаких погромов не было. То есть там в Галиции, куда не досягала немецкая власть, погромы не происходили.
В июле 1941 года население Львова состояло из 170 тысяч поляков, 120 тысяч евреев, около 50 тысяч солдат немецкого гарнизона и их обслуги и только 40 тысяч украинцев. Львовская «городская накипь» — развращенный люмпен-пролетариат и сродственные уголовно-авантюрные элементы — в силу исторических и социальных причин была польской, а точнее — польскоязычной. Можно добавить, что даже и сегодня львовский уголовный мир не является украиноязычным, как, в конце концов, и уголовный мир Донецка, Харькова или Одессы. Называть его украинским можно только условно.
Львовский люмпен не чувствовал себя свободно и уютно в упорядоченной, плотной застройке города, он норовил гнездиться на окраинах. Из своих невзрачных халуп, из извилистых переулков Клепарова, Замарстынова и других предместий банды погромщиков пошли в июле в среднюю часть города. На разбой их гнало постоянная тяга поживиться за счет чужого имущества, а не антисемитская идеология. Появился случай безнаказанно грабить, они и торопились им воспользоваться.
Каким-то только им известным способом жители-евреи нашего дома узнали, что после обеда можно ожидать погром. Блязер тут же созвал оперативное совещание. Большинство склонялось к мысли дать накипи отпор. И мой отец, и Николай Щур были солидарны с такой постановкой вопроса. Владек Желязны тогда из дома куда-то исчез. Предполагали, что он с уголовными дружками берет участие в этом позорном деле. В конце совещания слово взял самый молодой участник совещания — Ицик Ребиш. Он полагал, что когда люди станут защищаться, то бандиты пожалуются немцам, мол, проклятые евреи на них нападают. А немцы, скорее всего, применят огнестрельное оружие. Поэтому оборона, к которой призывал Блязер, может привести к непрогнозируемым трагическим последствиям. Аргументы Ицика оказали на присутствующих гнетущее впечатление. В результате на нерешительной, малодушной ноте закончилось это последнее, как оказалось, общее совещание. Больше им не судилось собраться вместе, чтобы сообща решать какие-то общие вопросы.