В двух или трех местах немцы создали проходы, где торчали гестаповские офицеры с дубинками в руках. Они быстро сортировали людей. После поверхностного обыска стариков и детей преимущественно отпускали. Отпускали и тех, кто имел надежные оккупационные документы, а остальных направляли к грузовикам, борта которых предусмотрительно были открыты. Толпа притихла, стало слышно только немецкую команду: «Льос! Льос!». Кто медлил, того сразу сильно били. Через час «Кракадали» опустел. Облавщики тщательно обыскали территорию, заглянули даже в два металлических писсуара, которые стояли на Краковском рынке, и уж потом со своим ясырем отъехали. Судьба пойманных в «лапанке» людей была двоякая: большинство попадало на принудительные работы в Германию, а часть — в концлагерь. Если попадался еврей, то его судьба была однозначной — расстрел.
Когда доброжелатель предостерег, что на Клепаровской «лапанка», я все-таки решился посмотреть, что там происходит. В самом деле, в той стороне торчал немецкий солдат, но рядом не было видно ни других немцев, ни автомобилей. И кроме всего, мимо солдата протекал тонкий ручеек прохожих. Я подошел ближе. В полной выкладке, с карабином, тяжелым ранцем, металлической коробкой противогаза, стоял солдат на углу Клепаровской и Яновской улиц. Пригревало солнце. Свой стальной шлем он прицепил к ранцу и расстегнул верхнюю пуговицу кителя. Ветер развивал его белокурые волосы, а на молодом лице сияла улыбка. Я узнал красавчика — это был один из команды Зондердинста, которая стояла в школе им. Шашкевича.
С удивлением я заметил, что немецкий солдат широко улыбается к гражданским прохожим, более того, он делает попытки заговорить с ними. Солдат протягивал свободную от оружия руку и приглашал людей посмотреть на противоположную сторону улицы. Немец постоянно повторял: «Кукун, кукун», то есть гляньте, мол каких «унтерменшей», каких недочеловеков и паразитов поймали, но почему-то никто не разделял его радости, наоборот, прохожие, опустив головы, быстро проходили мимо. На противоположной от солдата стороне Клепаровской под стенами домов номер три и пять стояло десятка два еврейских мужчин, все в черной рабочей одежде. Их поставили ближе к стене, с поднятыми вверх руками на определенном расстоянии один от другого. Могло сложиться впечатление, что сейчас под этой стеной их будут расстреливать.
Прохожие, как я уже сказал, торопливо, опустив глаза, обходили немца, только я на минуту задержался, внимательно присматриваясь к несчастным жертвам, в поисках знакомых фигур, но соседей среди них не было. Отойдя к близлежащему проулка, начал наблюдать за дальнейшим ходом событий. Вскоре из города подъехали грузовые трамвайные платформы. Одна из платформ уже была заполнена еврейскими мужчинами, которые тесно сидели на корточках, а над ними стояли вооруженные часовые. Тех с Клепаровской согнали на свободную платформу, посадили на корточки и так повезли вверх по Яновской. Львовяне знали — там ужасный концлагерь и расстрельный карьер.
Перед тем, как начались мои регулярные вояжи на городскую бойню, на семейном совете тщательно обдумали, как и когда я должен возить обеды отцу, и долго решали чуть ли не главную проблему: в какой сумке это делать, ведь речь шла о том, что домой я буду перевозить какие-то мясные субпродукты (печенку, легкие, сердце). Остановились на моем довоенном школьном портфеле, который в Галиции называли «течкой». Изготовленная из настоящей кожи «течка» местами потеряла свой родной коричневый цвет и не бросалась в глаза. Не смотря что портфель хорошо был потрепан временем, он сохранил крепкий замок и дополнительно имел две крепкие застежки. За обманчивым видом маленького школьного портфельчика пряталась его немалая вместительность за счет ширины. В портфель легко входило четыре-пять килограмм мясопродуктов без внешне видимой загруженности.
На проходной бойни при входе мой портфель демонстративно-тщательно проверяла охрана, даже заглядывали в кастрюльку, зато на выходе, согласно договоренности, не заглядывали в него совсем, хотя он был заполнен товаром. За воротами городской бойни самыми опасными для меня были первых три десятка метров к ближайшей трамвайной остановке, потому что каждая личность с багажом вызывала у полиции интерес. Я с нетерпением ожидал приезда трамвая, чтобы раствориться в нем среди пассажиров. Задняя площадка тогдашних трамваев имела с трех сторон сплошную деревянную скамейку. Садясь обязательно на заднюю скамью, я сразу заталкивал тяжелый портфель под нее и прикрывал его ногами. Часто на следующей остановке в вагон заглядывали жандармы, которые забирали людей с подозрительным багажом, однако на мой портфель ни разу внимания не обратили. Портфель был счастливым. На всякий случай, я имел заготовленную легенду, мол, портфель не мой, я его случайно нашел. Спасение по сомнительной легенде было на самом деле тоже сомнительным. Если бы меня поймали немецкие жандармы с вынесенным мясом, не обошлось бы без сильного избиения — от гестаповцев ожидали всего. Если бы с этим поймали отца — запроторили бы в концлагерь или расстреляли. Но другого выхода в голодное лихолетье не было: кое-кто из городских подростков, рискуя, должен был помогать содержать семью. Именно подростки могли незаметно куда-нибудь проникнуть и сделать то, чего не могли взрослые.
Я уже вспоминал, что в городе остро не хватало топлива. Стараясь помочь родителям, подростки везде лазили в поисках дров, проявляя при этом удивительную сообразительность. Сразу за Оперным театром и в районах, прилегающих к улице Жовковской, попадались разрушенные (войной и временем) очень старые дома, которые в повседневной речи называли латинским словом «рудеры». Из таких «рудеров» подростки украдкой вытаскивали различные деревянные предметы, включительно с большими поленьями. Взрослых за такой поступок могли упекти в тюрьму. Если полицаи и ловили подростка, то, отшлепав ремнем, отпускали.
Ребятам средней части города удавалось промышлять не только за дровами. Храбрецы на Клепаровском изгибе железной дороги, где поезда сбавляют скорость, взбирались в открытые вагоны, в которых перевозили уголь. На коротком отрезке пути — от Замарстыновского моста до станции Подзамче — шустрые ребята кидали на насыпь куски угля, а их сообщники подбирали выброшенное в мешки. Подростки-евреи участия в этом промысле не брали: за пределами гетто они уже перестали появляться.
Практика гитлеровской расовой политики во Львове не сводилась только к созданию изолированного еврейского гетто. Расовая сегрегация, которая заключалась в отделении немецкой «расы господ» (Herrenfolk) от расово «неполноценных» (Minderwertig) народов, касалась так же украинцев и поляков. Почти на каждом шагу глаза львовян кололи надписи «Nur für Deutsche» — «Только для немцев». Самые лучшие магазины, рестораны, пивные, больницы, кинотеатры и ряд учреждений вывесили эту предупредительную для не немцев надпись. Шутники сделали «Nur für Deutsche» колкой составляющей львовской сатирической песенки про неверную девушку, которая снюхалась с немцами:
Наиболее львовянам это «Nur für Deutsche» допекало в трамваях — единственном общедоступном виде транспорта в городе. В мои обязанности, о чем уже говорилось, входило дважды в неделю доставлять отцу на работу обед, а от него привозить домой товар. От трамвайной остановки вблизи костела св. Эльжбеты до городской бойни, находящейся в конце Замарстынова в так называемой Гавриловке, — десять километров — кусок дороги. Прямой трамвайный маршрут немцы отменили, необходимо было в центре, вблизи постамента Яну Собесскому, пересаживаться с номера девятого на номер шестой и соответственно в обратном направлении — с шестого на девятый. Добраться до девятого номера стало нелегким делом из-за того, что «раса господ» не желала ездить вместе с расово «неполноценными» автохтонами. Каждый трамвайный вагон, а если трамвай был спаренным, то каждый первый вагон, разделили стальной цепью, обшитой кожей, на две половины. На площадке, где вагоновожатый, и на скамейках половины салона размещалось несколько немцев, случалось, что там не было ни одного, в то же время во второй половине, за цепью, — негде ногу было поставить, люди висели на подножках, а часть вообще не могла попасть в вагон.
16
Моя любимая Каська,
Моя любимая фрау,
А помнишь ты
Как я тебя имел?
На улице Коперника
Я тебя узнал,
И на плечах твоих
Я что-то прочитал:
Что «Эта фрау
только для немцев».