Когда я вошел, то застал супругов Блязеров опертых на подушки, как это принято в безмебельных монгольских юртах. Моему появлению Блязеры приятно удивились. Для них я был посланцем с прошлого призабытого мира, который они бесповоротно утратили, переступив порог гетто. Так в больницах безнадежные больные радостно воспринимают посетителей зная, что им уже не вернуться в мир здоровых людей, однако им не хочется утрачивать с ними связь.
Малка Блязер нежно погладила меня по голове и прошептала:
— Слава Богу, ты подрос, мальчик.
На ее глаза навернулись слезы. Предварительно мама предупредила меня не расспрашивать о малыше Блязеров, который не вынес невзгод и умер. Мойсей Блязер тоже ласково прикоснулся к моему уху и пожал мне, как взрослому, руку. Шепотом он спросил у меня, как мы поживаем.
Примостившись около маленького круглого стола, который разве что когда-то служил подставкой для вазы, я стал вынимать из портфеля гостинцы: банку топленого масла, сахар и, что-то еще в маленьких мешочках и прекрасный кусок говяжьего мяса. Блязер, увидев мясо, не мог скрыть удовлетворения.
— Сколько стоит это добро? — поинтересовался деловито он.
— Ничего. Мама сказала, что это подарок.
Блязер отсчитал несколько оккупационных польских злотых и сунул мне в карман.
— На, будешь иметь на конфеты.
Помня наказ матери, я вынул из кармана его злотые и положил на столик.
— Мама категорически запретила брать с вас любые деньги.
— Пусть Господь благословит твою маму, — промолвила растроганно Малка и снова погладила меня по голове.
— И тебя, — добавила она.
Мойсей быстро написал записку и положил в портфель.
— Отдашь ее маме, — попросил он.
Я распрощался и уже на выходе услышал, как Блязеры, перейдя на идиш (до этого со мной общались на польском языке), стали тихонько охать, где найти дров, чтобы сварить мясо.
По гитлеровским расовым «нюрнбергским законам», что стали действовать на оккупированной немцами Галиции, если кто-то из родителей был евреем, то их наследники даже до третьего колена считались евреями и подлежали дискриминации. В семье Желязных, несмотря на выкрещение, и Соня, и их маленький ребенок, согласно тех законов, расово считались евреями. Гестапо подобным смешанным семьям предлагало расторгнуть брак и полностью прекратить родственные отношения. Иначе арийский партнер становился для гестаповцев преступником, который скрывает евреев и за это должен быть наказан смертью. Соответствующее объявление под названием «Предупреждение» было расклеено по всему городу и опубликовано в прессе. Развестись с Соней реально означало бы отправить ее с ребенком в гетто на верную гибель.
Владислав Желязны любил свою Соню, без ума любил своего первенца и не мог отдать их растерзание гестаповцам. Он решил сберечь семью любой ценой. Желязны только поменяли квартиру и проживали теперь на улице Вестштрассе (Яновская) под сорок первым номером, где их раньше никто не знал. Мы по старой доброй памяти часто к ним наведывались. Внешне семья Желязных не поддавалась панике, вела себя спокойно и уверенно. На самом деле, как открывалась Соня моей матери, они очень переживали, понимая, что играют с судьбой. Смерть подстерегала их каждую минуту. Изобличения можно было ожидать со всех сторон. Наибольше боялись доносов. Гестапо и немецкие власти обязали население сообщать о всех подозрительных на еврейское происхождение личностях, которые проживают вне пределов гетто. За недонесение тоже угрожали смертной карой. Семью Желязных знало немало людей, в частности во львовском уголовном мире, но среди них существовал своеобразный кодекс чести — не выдавать своих. Так же Владек не боялся так называемых «шмальцовщиков» — профессиональных шантажистов, которые разыскивали укрывающихся евреев и требовали от них за молчание выкуп. Во Львове в этом особенно отличилась банда какого-то «Доктора», бравший специально с собой на «охоту» детей, которые безошибочно определяли евреев по внешним признакам, манерой держаться и жестам. «Если сюда придут «шмальцовщики» от Доктора, то я с ними расправлюсь. Не смогу сам, позову друзей, они помогут» — уверенно утверждал Владек. Он рассказал нам о судьбе своего товарища Биндера. Тот имел польскую любовницу и какое-то время прятался в ее квартире. Его деятельная натура не выдержала длительного заточения и однажды Биндер вышел на улицу по каким-то делам. Неожиданно попал в облаву. Чтобы вырваться из капкана, Биндер попытался убежать, но его догнала гестаповская пуля.
Как предмет религиозного уважения в каждом христианском жилище во Львове было изображение Христа или святых, или картины изображений библейных событий. Желязный никогда не отличался особой набожностью. Какой-нибудь образок у них, наверно, был, но я его как-то никогда не замечал. Теперь у Желязных на видном месте виднелся слишком большой для габаритов обыкновенной квартиры образ Богородицы в голубом убранстве. Под ним мерцала лампадка, на специальном белом столике в вазах стояли бумажные цветы, летом — живые. Все это создавало подобие домашнего алтаря. Каждый, кто приходил в их квартиру, должен был сразу получить впечатление, что попал в очень благочестивое христианское жилище. Теперь Соня и Владек тщательно и регулярно посещали костел. Доказать свое арийское происхождение Владеку было просто. От мужчин, обычно, не требовалось для этого слишком демонстративной набожности. Их проверяли на предмет еврейского происхождения только по так называемому «конкретному доказательству», то есть по наличию обрезания крайней плоти. Зато подозрительных женщин тщательно проверяли в знании христианских обрядов, знание молитв, проверяли знание народных христианских обычаев, которые не вычитать ни в одном молитвеннике. При гестапо был специально создан отдел для розыска еврейских женщин, которые, выдавая себя за христианок, проживают в «арийской» части города. Ищейки этого отдела применяли различные методы для обнаружения укрывающихся евреек.
Чтобы не привлекать к себе наименьшего подозрения, не «засветится» перед полицейскими органами, которые по нитке могли прийти к клубку, Владислав Желязны потерял интерес к своему криминальному промыслу и поступил инструментальщиком на работу в мастерские, которые немцы организовали в конце Яновской улицы на базе бывшей еврейской фирмы Штайнхауза. Мастерские начали называться «DAW» — аббревиатура от «Deutsche Ausrüstung Werke» (германские ремонтные мастерские). Рабочие «DAW» работали под руководством немецких мастеров над ремонтом военной техники. Им выдавали надежные «аусвайсы» — удостоверения личности и неплохие продовольственные пайки. Первоначально на «DAW» добровольно работало несколько сотен евреев и около трехсот поляков и украинцев. Владека Желязного там очень ценили как высококвалифицированного слесаря.
Однажды немец — старший мастер — отозвал Владека в сторону на беседу «nur mit uns» и начал секретный разговор.
— Герр Желязны, — обратился мастер тем распространенным немецко-польским сленгом, который употребляли силезские (шльонские) немцы, — советую вам в ближайшие три-четыре дня «zum arbeit» не выходить. Посидите эти дни дома.
— Но, господин мастер, за невыход на работу строго наказывают. Я боюсь.
— Герр Желязны, вы настоящий классный специалист, таких людей немецкие мастера всегда уважают, когда советую не выходить вам на работу, то для этого имею веские основания. Сделайте, как я говорю.
— Я стал колебаться, — рассказывал нам Владек, — ведь «DAW» — военное предприятие, им руководят эсэсовцы. За невыход на работу без уважительных причин могут как за саботаж и расстрелять. Время военное. Но я послушал старшего мастера. Раздобыл не очень убедительную справку о болезни, как-будто у меня не в порядке с желудком, и сижу, как советовал мастер, дома. Сижу и трясусь, а тут еще со мной Соня и малыш. Думаю, придут эсэсовцы, заберут меня, сгребут Соню и мальчика. Всех нас уничтожат. Но с другой стороны — старый немецкий мастер, всегда ко мне приятный, не стал бы безосновательно говорить такое по-секрету.