В мертвецкой тишине гетто только мои шаги эхом отбивались по пустой улице. Я подошел к знакомому дому и осторожно оглянулся — ни живой души. Теперь, открывая ворота, заранее знал, что придется увидеть. Как и в прошлый раз, на всех ступеньках сидели с отчужденными от земной суеты выражениями лиц, безразличные, апатичные от пережитых страданий, молчаливые фигуры. Молодежи среди них не наблюдалось. Преимущественно были люди среднего возраста, которые казались ветхими стариками. Бледные, замученные голодом, тоской и страхом, осунувшиеся лица, на которых лежал отпечаток близкой насильственной смерти. Теперь я понял шоковое состояние обреченных людей — они ожидали смерти. Мое появление на миг вывело их из душевного самоуглубления. Они ожидали команду «льос!», а дальше — грузовик, яма и пуля в затылок. Конец всем невыносимым страданиям. С моим появлением команда не прозвучала, и люди вернулись в свое состояние предсмертной тоски.
Не один раз я слышал дурацкие по своей сути разговоры, мол, евреи не сопротивляясь, словно скот, шли на гибель. Словно у них была альтернатива. Словно сотни тысяч советских военнопленных, молодых, сильных военных людей гибли иначе. Когда племя готов захватило Рим, что еще могли сделать гордые римские сенаторы, как не собраться в последний раз на Капитолии и спокойно, молча ожидать смерти от рук диких варваров.
Человек смертен. Однако трудится, планирует, надеется, борется, любит, рождает детей, достигает высоких целей, радуется жизни так, словно ее существованию нет пределов. И все потому, что время и обстоятельства кончины человека не дано заранее знать. Другое дело, те, кто приговорен к казни. Им известно время и способ собственной смерти. Настоящее мужество обреченных заключается в спокойном восприятии неизбежного, когда другого реального выхода из безвыходного положения нет. Когда польские жандармы вели в Бригидках на виселицу украинских патриотов — Биласа и Данилишина, то хлопцы разулись, чтобы родная земля дала им силы набраться мужества спокойно глянуть палачам в глаза. И спокойно глянули, и героически приняли смерть. И об этом узнала вся Галиция. А кто сосчитает, сколько других украинских патриотов мужественно, спокойно приняли смерть от рук врагов.
Я зашел в знакомую комнату, где проживали Блязеры. От предыдущей встречи прошло немного — каких-то две-три недели, но Блязеры настолько изменились, что мне стало аж не по себе. Малка Блязер вмиг превратилась в поседевшую бабулю, а всегда бодрый, подвижный, словно ртуть, Мойсей полностью увял. Словно отвечая на мой немой вопрос, Блязер объяснил: «Меня переводят на другую, более тяжелую работу, а что будет с женой, не знаю».
Мамина передача их все-таки расторгала. При виде доброго куска мяса Блязер хмыкнул, а Малка стала думать, как его приготовить. Мы кратко, как было принято, шепотом поговорили, и я, обещая снова вскоре наведаться, попрощался. Но почему-то ощутил, что вижу их в последний раз. Переступая через неподвижные фигуры на ступеньках лестницы, я с облегчением вышел на улицу. Снаружи ярко светило солнце, стоял погожий день львовской золотой осени. Я беззаботно пошел по середине улицы, ведь тут не ездил никакой транспорт. Вокруг царили тишина и покой. Гнетущая аура страха покидала меня. Я шел с легким сердцем человека, выполнившего доброе и нужное дело.
Когда уже вышел на прямую и до моста оставалось не так уж и далеко, вдруг увидел эсэсовца. Как хозяин своих владений он неторопясь двигался мне навстречу. За период войны я имел возможность видеть мундиры различных армий, в том числе французской, английской, американской, испанской, словацкой. Должен признаться, немецкие мундиры своей практичностью нравились мне наиболее. Черный эсэсовский мундир, особенно элегантный офицерский, напоминал парадный костюм для торжественных событий. Особенно этот мундир подходил для… похорон. И неспроста, наверное, для этого был и задуман. Добавлю, что актер Тихонов в роли Штирлица, имел огромный успех, частично, как признают кинокритики, благодаря эсэсовскому мундиру. Гитлеровская национал-социалистическая идеология делила человечество на высшие и низшие расы. Наивысшей расой, призванной владеть всем миром, была провозглашена, естественно, немецкая. В перспективе предусматривалось тотальное уничтожение так называемых «неполноценных» рас. Очищение мира от «низших» рас возлагалось на эсэсовские формирования. Не зря они носили на фуражках алюминиевую эмблему смерти: череп и скрещенные кости. За это их называли «ангелами смерти».
В первый момент, увидев «ангела смерти», моей мыслю было убежать в сторону, спрятаться, заскочив в какой-либо подъезд. Но вспомнил, что подъезды переполнены людьми и спрятаться там никак не удастся. «Единственное спасение — не выказать страха», — подумал я. «Портфель мой пустой, — лихорадочно думал я, сегодня Блязер не вложил туда записку, а только устно передал благодарность, денег при себе нет. Если спросит что я тут делаю, скажу что заблудился». Я стал в отчаянии вспоминать, как на немецком языке слово «заблудился». Крутилось слово «die Irre».
Эсэсовец приближался. Он издалека сверлил меня взглядом и с ехидной усмешкой профессионального убийцы опустил руку на кобуру пистолета. «Не отводи взгляда, — шепнул мне внутренний голос. — Не отводи!» Собрав всю волю, я напряженно стал смотреть ему в глаза. Краешком глаза увидел за его спиной мост, а возле него фигуру матери. Она нервно прикладывала руку к груди, готовая броситься мне на помощь. Эсэсовец видел, что перед ним светловолосый, сероглазый мальчик в куртке с меховым воротником, а евреям уже год как под страхом смерти запрещали носить меховые изделия, то есть он видел, что перед ним явно не еврей. К тому же, на улицах гетто уже ни подростков, ни детей не было видно.
Мы неуклонно приближались один к другому. Не сворачивая никуда, я шел прямо, как и в начале, проезжей частью улицы, а он — по тротуару. Я не на миг не отводил взгляд от его мутных, водянистых глаз. Когда мы поравнялись, «ангел смерти» оторвал руку от кобуры и молча погрозил мне пальцем. Так мы и разошлись. Сдерживая себя, чтобы не побежать, я спокойно подошел к матери. Ее трясло, как в лихорадке.
— Больше в гетто не пойдешь, — твердо сказала мать.
Наверно ничто так не удивляет и не сердит людей, которые наблюдали за ходом Шоа во Львове, как утверждение некоторых еврейских авторов, что львовяне чуть ли не аплодисментами и овациями встречали трамвайные платформы, заполненные евреями, которых везли на Яновскую или в Лисиничи на казнь. Может и попадались отдельные выродки, одурманенные антисемитизмом, которые проявляли злорадство, но преимущественное большинство львовян откровенно, по-христиански сочувствовало обреченным. Увидев такую платформу, прохожие цепенели и останавливались, склоняя головы, как во время похорон. Женщины по своей природе, органически не могли не ужасаться гестаповским детоубийством. Я неоднократно слышал женские разговоры на эту тему: для них наибольшим преступлением, которое взывает к небу, бесспорно было убийство детей. Церковные структуры, как украинские, так и польские, по возможности пытались хоть как-то спасать, в первую очередь, именно еврейских детей.
Однажды вечером, когда мы все собрались дома, мать рассказала, что встретила Весту Вайсман и та предложила ей взять еврейскую девочку, дочку ее племянницы, чтобы спрятать. «Если действительно после войны объявятся богатые американские родственники, то отдадим ребенка, а если нет, то оставим себе, — мечтательно сказала мать. — Девочка белокурая, голубоглазая, совсем не похожа на типичных еврейских детей. И очень, очень миленький ребенок».
Отец стразу возразил и привел ряд весомых аргументов, почему нельзя адаптировать еврейского ребенка. Во-первых, прежде всего, необходимо было достать где-то «липовое» свидетельство о рождении. Во-вторых, все наши многочисленные родственники и знакомые знали, что у нас нет никакой девочки, а откуда могли появиться в те времена трех-четырехлетние дети, не трудно было догадаться. Наши новые еще малознакомые соседи тоже знали, что у нас нет девочки и как теперь объяснить ее неожиданное появление. Наша семья была украиноязычной, а почему тогда девочка не знает украинского языка. И таких коллизий было полно. Наконец, маленькая четырехлетняя девочка легко могла выболтать при посторонних о себе и своих настоящих родителях.