Прошло обусловленное количество дней и в назначенное время я, радостно возбужденный, пришел на улицу Хотинскую. Окно было закрыто. Я зашел в коридор и позвонил в квартиру Шнэебаумов. Никто не отвечал. Постоял, подождал и снова позвонил — безрезультатно. «Может звонок испорчен», — подумал я, и начал стучать в двери. Никто не отвечал. Наконец, когда я с силой стукнул, открылись двери, но не те, а напротив и оттуда вначале выбежал, гавкая, лохматый песик, а за ним дворничиха. Тогдашних дворничих я узнавал сразу. Почему-то они были преимущественно сердитые, худющие, крикливые и наглые существа, от которых пахло щами, а бывало — и алкоголем.
— Тебе кого? — спросила дворничиха, ничего хорошего не предвещающим крикливым сварливым тоном, а ее собачка начала на меня тявкать.
Я смутился.
— Мне, собственно, надо сюда, — показал я на двери Шнэебаумов.
— А кем ты им приходишься?
— Просто знакомый.
— У тебя к ним какие-то дела?
— Никаких специальных дел, я договорился сегодня с ними встретиться.
— Интересно, что у тебя за дела с жидами? — спросила дворничиха крикливым тоном. Лохматый песик не переставал на меня тявкать.
— С какими жидами? — переспросил я наивно. — Они же румыны.
— Какие еще, такой матери, румыны, — разошлась дворничиха. — Вчера тут была и полиция, и гестапо и твоих жидов забрали. А я не собираюсь за всякую приблудную холеру отвечать. Уходи отсюда прочь, пока я добрая, и не шляйся тут больше. А то позову полицию и тебя еще загребут как еврейского пособника.
Дворничиха начала на меня так орать, вместе со своим песиком, что, казалось, аж на Городоцкой слышно. Я убежал как ошпаренный.
Жители дома на улице Каспра Бочковского, в который мы недавно переселились, полностью считались поляками, за исключением малограмотной беженки-украинки с восточных областей. После войны стало известно, что «беженка» — жена офицера НКВД и русская, а не украинка, к тому же учительница. Мой отец, который любил проявлять здоровый скепсис к подлинной идентичности львовских поляков, познакомившись с жителями дома, сказал нам, что все здешние семьи или смешанные, или по происхождению все-таки полонизированные украинцы. Только о наших непосредственных соседях по балкону по фамилии Офман выразился, что разве только они настоящие чистые поляки. И ошибся. Этими соседями были солидная матрона с двумя сыновьями и дочкой. Глава семьи умер еще перед войной. Жили Офманы скромно, если не сказать бедно. В принципе тогда бедствовал весь оккупированный Львов, а о нужде евреев и говорить нечего. Сыновья где-то работали, один из них, горбатый, сумел устроиться в часовую мастерскую, которая находилась недалеко на Городоцкой. Именно он поддерживал на плаву всю семью. Немецкие военные за ремонт часов расплачивались пайковым хлебом. Старший сын и дочка зарабатывали, как и все, мизерные деньги.
Дочка, лет девятнадцати, по имени Екатерина, вела себя как закоренелая полька. Она начала меня в буквальном смысле преследовать, имея на уме утопическое намерение переделать меня в поляка. Кася убеждала меня, что быть поляком — это высокая честь и ответственность. Заметив мою наклонность к чтению, Кася постоянно подсовывала мне патриотическую польскую литературу, а среди ее, — а как же иначе, — библию польского шовинизма «Огнем и мечем» Генриха Сенкевича. Это, наполненное грустью о потерянной империи, псевдоисторическое художественное произведение, которое является частью более широкой «Трилогии», где перемешаны подлинные события с вымыслом, настоящие исторические личности с выдуманными, которое должно доказать исключительную цивилизаторскую роль поляков в Восточной Европе и в частности в Украине, на польских читателей оказывало и до сих пор оказывает завораживающее влияние. Екатерина, вспоминая героев этого романа, впадала в исторический транс, словно в бред. Она задыхалась, выговаривая имена Скшетуського, Заглобы, Яремы и других литературных героев этой книги. Однако вскоре она могла убедиться, что художественные образы в беллетристике — то совсем что-то другое, чем жестокая реальность оккупированного Львова.
Летом 1942 года немцы завоевали почти всю Европу и гитлеровский Третий Рейх достиг вершины своего военного могущества и успеха. Львовяне это начали ощущать на каждом шагу и об этом говорили. Во дворе собора св. Юра после окончания Службы Божьей мужчины, собираясь небольшими группками, обменивались мыслями об актуальных проблемах.
— Посмотрите на немаков, — услышал я однажды, — присмотритесь, как они начали теперь ходить. Словно индюки.
В самом деле, немецкие солдаты летом 42-го ходили напыщенно надутые с особым высокомерием, и так энергично размахивали руками, что ладони чуть ли не касались задницы. Самоуверенность и спесивость немцев тогда достигла своего апогея. На аборигенов смотрели свысока, а если и говорили с ними, то с подчеркнутой гордостью.
Как-то мы стояли в очереди за свекольным «мармеладом», который выдавали по продуктовым карточкам. Эрзац-повидло по немецкому обычаю должно было заменить потребителям и сахар, и жир, и молоко, и что-то еще. Продавщица объявила, что «мармелада» всем не хватит. Возбужденная толпа мгновенно создала клубок у входа в магазин. Вспыхнула перебранка, поднялся шум и гам. Многих женщин дома ожидали голодные детки. На шум подошел немецкий унтер и начал наводить среди аборигенов порядок. Откуда не возьмись у него в руках появился размашистая дубинка и он начал ей бить людей. Лупил куда попало: по головам, по спинам, по плечам, отсекая от очереди так называемых «прилипал», то есть тех, кто не стоял четко в шеренге, а немного сбоку. Таким образом, молотя палкой, прошел вдоль всей очереди. В конце, задыхавшийся, он имел презрительно-торжествующий вид: научил славянскую голытьбу придерживаться порядка. Не пройдет и года, как сотни тысяч голодных немецких военнопленных станут беспорядочно толпится перед котлом с баландой, не придерживаясь ни очереди, ни порядка. Голод — не тетка. Со ста восьми тысяч пленных немцев на Волге домой вернется едва пять тысяч…
В 1942 году Галиция стала глубоким немецким тылом. Во Львове отменили затемнение — вечерами на улицах светились фонари, витрины и кое-где неоновая реклама. На улице Зеленой немецкая гимназия наполнилась детским шумом. Начала выходить немецкоязычная газета «Lemberger Zeitung». Львов онемечивался — в центре возле Оперного театра установили гранитный куб с бронзовой надписью «Adolf Hitler Ring». Сверху в чугунной чаше горел «вечный» огонь. Затем на этом самом месте большевики установили памятник Ленину и, что интересно, в фундамент памятника положили кресты с украинских и польских военных захоронений. Официально Львов на украинском и польским языках надо было называть Лембергом. Все главные улицы получили немецкие названия.
Немецкий административный аппарат пытался взять под свой контроль жизнь галицийского края. Однако цивилизованных немцев на такую большую территорию не хватало. С одной стороны, гитлеровцы очень тщательно следили за чистотой немецкой расы, но с другой — было необходимо, чтобы немцев было много. Проблема каждой оккупационной власти в Галиции заключалась в отсутствии необходимого количества надежных этнических кадров, особенно в средних и нижних звеньях, в тех, которые ближе к местному населению. Немцы начали искать выход и нашли его в фольксдойчах. Существовал ряд специальных государственных учреждений, которые имели задачу выискивать ассимилированных немцев и выявлять лиц немецкого происхождения. Полноправные граждане Германии назывались «reichsdeutsche», а лица немецкого происхождения, которые проживали за пределами немецкого государства, назывались «volksdeutsche». Для этой последней категории стали постепенно расширять круг лиц. Запись на так называемый «volksliste» вначале происходил на добровольных началах. Вначале фольксдойчами считались родовитые немцы от матери и отца, затем — наследники смешанных семей. Спустя планку опускали все ниже и ниже: фольксдойчами признавали лиц, если хоть один из предков в третьем сословии (дед или баба) имели немецкую кров. Со временем лиц, которые имели по материнской линии немецкого предка или имели немецкую фамилию, начали записывать в фольксдойче почти принудительно.