Немец сплюнул, поляки — «баншуцы» рассмеялись от такой глупой затеи. Павел хорошо поставленным львовским диалектом, от которого поляки растаяли, сказал, что может что-нибудь и выйдет. «Баншуцы» уговорили жандарма пропустить симпатичного львовского чудака. Павел тут же притаился в углу первого вагона и не показывался до начала отправления поезда.
А посадка продолжалась. Под конец ее к пропускному пункту подошел со своим чемоданом Максим. Когда «баншуцы» его открыли, обнаружили, что он тоже полон женских туфель, но на правую ногу. Жандарм понял, что таким способом его обвели вокруг пальца, а «баншуцы» рассмеялись от проделки львовских гуляк. Максима пропустили. На львовском вокзале, согласно договоренности, приятели поменялись местами. Первым с правыми туфлями на контрольный пункт пошел Максим. Львовский жандарм удивился, зачем ему одни правые туфли, но тот объяснил, что он «arme Student» будет переделывать «aus rechts nach links». Сбитый с толку жандарм пропустил его, и Максим, как можно быстрее исчез из территории вокзала. Когда в конце проверки поезда появился Павел с чемоданом туфлей на левую ногу, — жандарм впал в ярость. Он продолжал давать ему пощечины по лицу, а тот все монотонно говорил «ich bin arme Student» и покорно, как Швейк, стоял, не уклоняясь от оплеух. Согнав злость, жандарм рассмеялся и приказал «бедному студенту» немедленно убраться вон и больше не попадаться на глаза. Так друзьям удалось провернуть свою сделку.
Павел был мастером рассказывать житейские истории, которые ему встречались. Одна из них, связанная с убийством евреев, наиболее мне запомнилась. Однажды Павел приехал откуда-то из околицы Брюхович, где у него был торговый партнер по имени Иван, очень грустный. «Какими зверями бывают люди в наше время», — начал он свой рассказ. — Вчера к моему Ивану утром пришел полицейский из их же деревни. У односельчане об нем было нехорошее мнение. Еще до войны он был замешан в уголовщине, не гнушался и разбоем. С приходом немцев хотел попасть в украинскую милицию, но его туда не взяли. Зато немцы с охотой приняли его в свою полицию.
— Бери три лопаты и иди со мной, — приказал Ивану полицейский.
— Я взял лопаты и пошел с ним, — продолжал далее Иван. — Пришли на опушку, когда смотрю — к дереву привязаны две голые женщины. Они имели беззащитный, жалкий вид. Видимо, простояли целую ночь в голоде и холоде. Полицай объяснил, что это еврейки, которые убежали из эшелона в лагерь. Немцы перед посадкой в вагон раздели их, что бы не убежали.
— Я их поймал, — похвастался полицай.
Женщины жалобно скулили, словно маленькие дети. Выглядели как дочь с матерью. Полицейский отвязал их, вручил по лопате и приказал копать. Одну лопату дал мне и приказал тоже копать яму. Сгоряча, — рассказывал Иван, — я принялся копать, но опомнился и спросил — зачем мы копаем?..
— Могилу для жидовок, — объяснил полицай. — Немцы приказали мне порешить их самому.
— Не буду я копать, — сказал я и бросил лопату.
Полицай направил на меня винтовку.
— Копай!
Я перекрестился и сказал:
— Можешь меня застрелить, но для живых людей я копать могилу не буду.
Я видел, у него было намерение выстрелить, но дома знали, что он меня забрал и, наверно, поэтому побоялся.
Старшая еврейка изнеможенно повалилась, она только тихо плакала. Молодая встала на колени, вся дрожит от страха и холода и умоляла:
— Господин полицейский, не убивайте нас, мы вам ничего плохого не сделали. Отпустите нас, мы тихонько себе пойдем.
В ответ полицай толкнул ее дулом винтовки в ребро и гаркнул: «Копай яму, кому сказал!»
— Я отошел прочь, — продолжал Иван, — стал на расстоянии за кустами и наблюдаю. Яма была неглубокой и полицай принялся сам за лопату, немного неохотно покопал. Затем приказал женщинам лечь лицом вниз и дважды выстрелил. Закинув винтовку за плечо и сам ушел. Я вернулся, чтобы забрать лопаты. Еврейки лежали с простреленными головами, в неглубокой ямке. Насыпал я им тогда могилу, чтобы звери не разносили человеческие кости.
До войны во Львове были известны три футбольные, или, как тогда называли, команды копаного мяча: «Украина», польская «Погонь» и еврейская «Хасмонея». Когда они встречались между собой, то стадионы были переполнены возбужденными болельщиками, словно выступали национальные сборные. Вспоминаю, каждый раз, когда футболисты «Хамонеи» забивали противнику гол, разносился страшный визг и вверх летели черные еврейские шляпы. Когда гол забивала «Украина», то стадион длительное время скандировал «Е, е, е!». Поддерживали свои команды болельщики выкриками: «Украина» темпо!», или «Хасмонея» темпо!». Неудачные решения судьи комментировались выкриками: судья — «кальош» (калоша) и советовали судье лучше «доить канареек», чем заниматься футболом. Война прекратила «большой» футбол в городе. Однако подростки продолжали себе гонять мяч, уж очень привлекательная эта игра для мальчиков.
Проходя по улице Гербестштрассе (ранее Пельчинская, затем Дзержинского, теперь Витовского) мимо нынешнего парка отдыха им. Богдана Хмельницкого, я увидел как ребята играют в футбол. Тогда на месте парка был пустырь. Пораженный, я застыл на месте — давненько не видел живого футбола. Играли две команды подростков, но в половинном составе: по шесть полевых игроков и вратари. В одной из команд не хватало шестого игрока. Неожиданно ко мне подбежал один из футболистов и спросил:
— Хочешь с нами играть?
— Хочу, — согласился я.
— Так присоединяйся!
Я вместе со всеми начал увлеченно гонять мяч, забыв обо всем на свете. В разгар игры краем глаза заметил, что к одному из игроков подошел подошел взрослый мужчина и что-то шепнул ему на ухо. Тот тоже шепнул другому и так по кругу, но без меня. После общего перешептывания игра неожиданно прекратилась, ребята, не прощаясь, внезапно собрались и неожиданно покинули «футбольное» поле. Куда-то исчезла и мелюзга, которая до сих пор наблюдала за игрой. Остался только я, озадаченный таким непонятным поведением, и еще один светловолосый мальчишка. Мы были одинакового роста и немного схожи один на другого.
— Какая муха их укусила? — удивленно спросил я.
Светловолосый пожал плечами и развел руками. С пустыря на улицу мы вышли вместе. Оказалось что нам по дороге, и мы пошли вверх по улице Гербстштрассе.
— Игру прекратили из-за меня, — внезапно сердито пробормотал он. Мы прошли бывшую резиденцию НКВД, а теперь резиденцию гестапо, и дошли до трамвайного парка. Светловолосый обратился ко мне:
— Знаешь, я тут недалеко живу, пошли ко мне, покажу классную игрушечную берлинскую железную дорогу, ты такой еще не видел, покатаемся на велосипеде.
Я согласился. Мы свернули на Вулецкую (теперь Сахарова) и остановились перед кварталом добротных конструктивистских каменных домов на Каштеливке, которые во Львове называют «типа люкс». Квартал начинался на нынешней улице Б. Романицкого, его перегораживал шлагбаум, около которого стоял в каске с винтовкой немецкий часовой. Мой спутник смело подошел к часовому, что-то прожужжал на немецком языке и потянул меня за рукав. Так неожиданно я оказался по другую сторону шлагбаума. Наверно я имел полностью растерянный вид, потому что светловолосый рассмеялся:
— Ты не знаешь: я — немец, а хорошо говорю по-польски, потому что жил в Силезии. Теперь понимаешь, почему со мной не хотят играть в футбол. А ты какой национальности? — спросил он.
Я сказал. Он стал внимательно меня рассматривать.
— У украинцев не часто попадаются серо-голубые глаза, — заметил он. — Вообще ты расово смешанный тип, — добавил, называя антропологические термины и давая мне квалифицированную расовую характеристику.
Квартира, в которую привел меня новый знакомый, поражала своим люксусом. Длинный коридор, большая, удобная кухня, высокие просторные комнаты, большие окна. Ванна с зеркалами, выложенная снежно-белой кафельной плиткой. Отдельный большой туалет. Пол покрыт толстыми разноцветными паласами, на стенах красивые ковры. Нарисованные маслом в бронзовых рамах картины. То тут, то там сияя узорчатыми росписями «напольные» вазы, скульптурная пластика. С потолка свисали роскошные люстры, переливчато сверкая хрусталем. Комнаты обставлены роскошной стильной мебелью из дорогой заморской древесины. За стеклом массивного буфета — дорогая фарфоровая посуда, хрустальные рюмки, бутылки с различными этикетками. В большой комнате — концертный рояль.