С фотографии на меня смотрели ее друзья – величавые, на лицах улыбки, длинные темные плащи развеваются по ветру, малиновый шарф Рафа как яркая вспышка. Горизонт чуть завален – наверное, поставили на что-то камеру и включили таймер. И не было перед ними фотографа, никто их не просил улыбнуться. Улыбки вышли настоящие, предназначенные лишь друг другу, – ну и мне заодно.
А позади, почти во весь кадр, возвышался “Боярышник”. На вид без изысков: длинный серый георгианский особняк, трехэтажный, створчатые окна, сужаясь с каждым этажом, будто прибавляют ему высоты. Облезлая темно-синяя дверь, слева и справа к ней ведут каменные ступени. Трубы в три ряда, стены увиты плющом почти до самой крыши. Рифленые колонны, над дверью окошко в форме веера, а больше никаких украшений – просто дом.
Чувство дома у нас, ирландцев, в крови – неодолимое, первобытное, чуть ли не звериное. Жизнь в вечном страхе, что хозяин вышвырнет тебя на улицу, учит, что главное для человека – свой дом. Потому у нас такие цены на жилье: застройщики знают, что могут заломить полмиллиона за двухкомнатный клоповник, если объединятся и не оставят людям выбора – ирландец хоть почку продаст, хоть сто часов в неделю работать будет, но деньги достанет. Мне эти гены почему-то не передались – может, виной всему французская кровь. Ипотека для меня как петля на шее. Мне нравится, что квартира у меня съемная, – сообщу хозяину за месяц, соберу вещи в пару мусорных пакетов, и только меня здесь и видели.
Впрочем, если когда-нибудь мне и захочется обзавестись домом, пусть он будет похож на этот. А не на те, что покупают мои друзья, – не дома, а одно название, безликие коробки где-то на отшибе, а к ним прилагается целый ряд приторных эпитетов (“роскошная авторская резиденция в новом элитном жилом комплексе”); стоят они двадцать твоих зарплат и развалятся, как только застройщик сбудет их с рук. А это – настоящий дом, серьезный, построен на века, есть в нем и надежность, и величие, и изящество, и переживет он всякого, кто на него смотрит. А на фото кружится хоровод снежинок, подсвечивая и плющ, и темные окна, и тишина кажется такой бездонной, будто просунешь руку сквозь поверхность снимка – и погрузишься в прохладные глубины.
Я могла бы узнать, кто эта девушка и что с ней случилось, не ввязываясь в дело. Сэм мне расскажет, как только выяснят ее личность или появится подозреваемый, а может, даже при допросе разрешит присутствовать. Да только не узнает он ничего, кроме ее имени и имени убийцы, а об остальном мне до конца дней придется гадать. Дом сверкал передо мной, как сказочный замок, возникший на один день из небытия, таинственный, манящий; четверо стражников охраняют его, а внутри прячутся тайны столь зыбкие, что не передать словами. Лицо мое – ключ, что откроет мне двери. “Боярышник” ждет, готовый вновь погрузиться во тьму, если я скажу “нет”.
Вдруг оказалось, что я просидела очень долго, чуть ли не уткнувшись носом в фотографию, – уже темнело, наверху под крышей просыпались совы, делали вечернюю разминку. Прикончив остатки вина, я стала смотреть, как небо наливается лиловым, точно перед грозой, а далеко на горизонте мигает маяк. Когда вино ударило в голову и стало уже все равно, что подумает Фрэнк, я отправила ему сообщение: Во сколько?
Спустя десять секунд телефон пискнул: В 7 ровно, встретимся там.
Значит, Фрэнк держал мобильник под рукой, ждал моего согласия.
В тот вечер у нас с Сэмом случилась первая серьезная ссора. Хоть она и запоздала – как-никак мы встречались уже три месяца и ни разу не спорили, даже по мелочам, – но время было самое неудачное.
Сблизились мы с Сэмом спустя несколько месяцев после моего ухода из Убийств. Сама не знаю, как меня угораздило. Я о том времени вообще мало что помню; кажется, купила тогда несколько унылых свитеров – в таких только под кровать забиться и впасть в спячку на несколько лет – и к знакомствам, что завязались в то время, всерьез не относилась. Сэм и я сдружились во время операции “Весталка” и не отдалились, когда в моей жизни все пошло прахом; самые жуткие дела – это проверка на прочность для отношений, и я задолго до конца расследования поняла, что Сэм – золотой человек, но мне было в то время не до любви.
Сэм зашел вечером, часов в девять.
– Привет! – Поцеловал меня, заключил в медвежьи объятия. Щека у него была прохладная от ветра. – Вкусно у тебя пахнет!