Когда Саймон был жив, он оттягивал на себя все внимание. Это получалось у него ненарочно, само собой: если человеку нужен какой-то специальный уход, все начинает крутиться вокруг него. Меня просто не замечали. Но теперь, за кухонным столом, мама меня заметила. Возможно, ей было бы легче, окажись я тупым. Я никогда об этом не задумывался, но, наверное, так оно и есть. В рабочих тетрадях по естественным наукам, математике и французскому в конце каждой главы были упражнения, и если я все делал правильно, мама надолго замолкала. Но стоило мне допустить хотя бы маленькую ошибку, она ободряюще и ласково подсказывала, как ее исправить. Это было удивительно. Я стал нарочно делать ошибки.
Мы никогда не ходили гулять и не говорили ни о чем, кроме учебы. Это тоже было странно, потому что мама не строила из себя учительницу. Иногда она целовала меня в лоб или ерошила мне волосы, или делала еще что-нибудь такое же. Но мы никогда не говорили ни о чем, кроме того, что было в книгах. И так проходил день за днем, хотя я не могу сказать, сколько недель или месяцев это продолжалось. Все слилось в одну бесконечно растянувшуюся сцену: я сижу за кухонным столом и решаю задачки, а мама разъясняет мне мои намеренные ошибки.
Именно это я и имею в виду, когда говорю, что мир замедлялся, но понять это трудно, потому что на бумаге описание нашей жизни занимает не больше двух страниц. А сама жизнь тянется очень долго.
Когда уроки были сделаны, я смотрел мультики или играл в Нинтендо. Иногда я поднимался наверх, прижимался ухом к двери комнаты Саймона и слушал. Это могло продолжаться довольно долго. Но мы никогда об этом не говорили. Мама заваривала чай и ждала, когда вернется с работы отец. Наверное, надо рассказать вам о моем отце, потому что вы, скорей всего, с ним незнакомы.
Он высокий, широкоплечий и немного сутулится. Он носит кожаную куртку, потому что раньше ездил на мотоцикле. Он зовет меня mon ami. И он любит меня. Для начала этого хватит.
Я сказал, что мама сумасшедшая. Да, сказал. Возможно, вам так не покажется, и вы не увидите в моем рассказе ничего особенного. Но есть разные виды безумия. Некоторые из них поначалу выглядят невинно; они тихонько стучат в дверь и, когда вы пускаете их в дом, они садятся в углу — и начинают расти.
И однажды, возможно, спустя много месяцев после того, как вы решили забрать сына из школы и запереть его дома, безумие пошевелится в своем кресле и скажет ему:
— Ты выглядишь бледным.
— Что?
— Ты выглядишь бледным. Милый, ты не заболел? Как ты себя чувствуешь?
— Да нормально. Только горло немного побаливает.
— Дай-ка я тебя пощупаю. — Они прижала ладонь к моему лбу. — Лоб горячий. Зайка, да у тебя жар.
— Правда? Я ничего не чувствую.
— Ты уже несколько дней бледный. Ты мало бываешь на воздухе.
— Мы никогда не выходим из дома! — воскликнул я сердито. Я не хотел, но так получилось. И это было неправдой, поскольку мы иногда выходили, и меня вовсе не держали взаперти.
Хотя выходили мы нечасто. И только вместе с папой. Именно это я имел в виду, когда говорил, что жизнь сжалась до размеров дома. Наверное, я неблагодарный. Думаю, мама обиделась, потому что она посмотрела на меня так, словно я в нее плюнул. Но потом очень ласково спросила:
— Пойдем погуляем? Мы можем по дороге заскочить к доктору Марлоу, он посмотрит твое горло.
Было тепло, но она сняла с вешалки мою оранжевую зимнюю куртку, застегнула ее до самого верха и надела на меня капюшон. После этого мы вышли на улицу.
Чтобы добраться от нашего дома до приемной врача, надо пройти мимо моей школы. То есть моей бывшей школы. Когда мы переходили через дорогу, мама держала меня за руку, и, завернув за угол, я услышал отдаленные крики и смех, доносившиеся со школьной площадки. Мне следовало бы сдержаться. Я сделал это не нарочно, а потому, что, когда мы подошли ближе, мамина рука на моем запястье сжалась крепче, и она потащила меня в другую сторону.
— Мам, давай вернемся домой.
Но она не слушала. Мы прошли прямо к школе, а потом вдоль забора, и все это время она просто тащила меня, и дурацкий капюшон падал мне на глаза.
— Мэтью, это ты? Здравствуйте, миссис Хомс. Привет, Мэтью!
Я сейчас уже не помню, как ее звали. Джемма или вроде того. Да это и не важно.
— Это Мэтью!
Дело в том, что в школе меня любили. Дети сбежались к забору, потому что обрадовались, увидев меня. Там были мои одноклассники, их потрясло и то, что случилось, и мое внезапное исчезновение из их жизни. Но я не стал с ними разговаривать. Даже не знаю почему… Просто смотрел прямо перед собой из глубины капюшона, а мама сказала: