— Ладно, — сказал я. — Я дам тебе подсказку.
— Хорошо.
— Я играю в нее прямо сейчас.
Я распахнул одеяло и быстро взял в руки «Геймбой». Мама наклонила голову и скосила глаза на картридж. — Донки Конг!
— Можешь войти.
«Логово» было просто свободным пространством между стеной и спинкой кровати, но я натянул сверху лоскутное одеяло, заткнув его конец за батарею. Мне нравилось там прятаться. Можно было играть в игрушки или смотреть телевизор через щель между занавесками.
Мама опустилась на четвереньки и заползла внутрь.
— Покажи мне, как в нее играть.
— Зачем тебе?
— Что, думаешь, это не для мам?
Места было маловато, но, в каком-то смысле, получилось даже лучше. Уютней.
— Держи большие пальцы на клавишах. Видишь человечка внизу?
— Угу.
— Это Марио. Твоя задача — подняться по лестницам до самого верха, и чтобы тебя не сбило бочкой.
— А что наверху?
— Его подружка.
— Не принцесса?
— Это другая игра. Она уже началась, сосредоточься.
Когда первая бочка сшибла ее, она сказала, что это нечестно, потому что она уже почти добралась до вершины.
— У тебя еще есть две жизни. Подсказывать тебе, когда надо прыгать?
Она не ответила.
— Мама, говорить тебе, когда надо прыгать?
Она поцеловала меня в щеку.
— Да, пожалуйста.
Я не умею читать мысли. Я не могу сказать, что мама при этом подумала. Иногда мне кажется, что люди могут помещать мысли мне в голову или, наоборот, забирать. Но с мамой ничего такого нет.
— У тебя лучше получается, чем у папы.
— Правда?
— Он так и не сумел дойти до второго уровня.
Моя мама сделана из острых углов и торчащих костей, ее особо не пообнимаешь. Но она пристроила на колени подушку, чтобы я мог положить на нее голову, и мне было удобно.
На обед она приготовила тушеные овощи.
Обычно мы едим за столом. Но в этот раз мы отнесли наши тарелки в «логово». Я вдруг почувствовал вялость и безразличие.
— Поешь хоть немного, милый.
— Глотать больно.
Мама посмотрела мое горло и сказала, что миндалины по-прежнему опухшие и что, когда поедим, она заварит мне еще Лемсипа, а потом взяла мою ложку и стала кормить меня, как маленького, подбирая кусочки еды с подбородка. И вдруг она сказала:
— Почему больше одной жизни?
— Что?
— В компьютерных играх. Какой смысл в дополнительных жизнях? Никакого.
— Просто такие правила.
Она покачала головой.
— Но ведь это глупо, правда? Может, поиграем в Лилу?[2]
Я открыл было рот, и она запихнула в него еще одну ложку. Не какую-нибудь пластиковую ложечку, и не детскую. Обычную ложку.
Mon ami[3]
Он врывался в мою комнату и ждал, стоя у изножья моей кровати, широко раскрыв глаза и почти не моргая. Иногда, когда у меня не было настроения, я отсылал его. Сейчас жалею.
Но чаще, заразившись его энтузиазмом, я, еще не до конца проснувшись, вставал с постели и загружал N64. Мы сидели в креслах-мешках, играли в Марио 64 и спорили о том, как можно разблокировать Луиджи. Без четверти семь к нам обычно заходил отец и говорил, что сегодня мы должны прилежно учиться, а он идет зарабатывать нам на хлеб. Мой отец всегда так выражается. Зарабатывать на хлеб. Мне нравится.
Но вообще-то, он заходил в мою спальню не для этого, а чтобы мы с Саймоном могли проделать ставший уже привычным трюк. Мы обычно слышали, как он поднимается по лестнице к двери моей спальни. Его шаги было трудно не услышать, потому что он носил тяжелые ботинки со стальным носком, и еще он хотел, чтобы мы его слышали. Он нарочно тяжело ступал и обычно говорил маме что-то громкое и недвусмысленное, типа:
— Пока, дорогая. Я только зайду попрощаюсь с мальчишками.
Услышав это, мы с Саймоном быстро прятались за дверью, так что, заглядывая в комнату, отец не мог нас видеть. Он заходил, притворяясь удивленным, бормоча:
— Куда подевались эти мальчишки?
Это было глупо, потому что к тому моменту Саймон не мог сдерживаться и громко хихикал. Да и все равно мы знали, что это понарошку. Для забавы. И самая большая забава начиналась, когда мы с Саймоном выпрыгивали из-за двери и валили отца на пол.
Мы так играли, когда Саймон был жив, но потом, когда его не стало, я всегда вставал позже отца. Без четверти семь он заходил в мою комнату и видел, что я уже проснулся и лежу с открытыми глазами. Отец не знал, с чего начать. Ему, наверное, было очень трудно.
Но он все равно заходил ко мне каждое утро, чтобы просто посидеть рядом со мной пару минут.
— Привет, mon ami. Как дела?
Он ерошил мои волосы, а потом мы разыгрывали наше фирменное рукопожатие. — Ты ведь не будешь сегодня сачковать на занятиях с мамой?
Я кивал в знак согласия.
— Молодчина. Учись прилежно, а когда вырастешь, устроишься на хорошую работу и будешь заботиться о своем стареньком отце.
— Я постараюсь, mon ami.
Это началось во Франции, когда мне было пять лет. Поездку за границу мама выиграла в конкурсе рассказов журнала «Тру Лайвз» — не более восьмисот слов о том, что делает вашу семью непохожей на других. Она писала о радостях и горестях родителей, воспитывающих детей с синдромом Дауна. Думаю, я там даже не был упомянут. Судьям понравилось.
Есть люди, которые помнят, что с ними было в раннем детстве. Я даже встречал людей, которые говорили, что помнят свое рождение.
Самое раннее мое воспоминание: я стою в луже воды, оставшейся после отлива в каменном блюдце. Отец держит меня за руку, чтобы я не упал, а в другой руке у меня новая сетка, которой мы ловим рыбу. Я помню не все, только фрагментами: холодная вода, доходящая мне почти до колен, чайки, лодка вдалеке и все такое. Но отец помнит больше. Он помнит, о чем мы разговаривали. Пятилетний мальчик и его отец говорили обо всем на свете, начиная с того, есть ли у моря берега, и кончая тем, куда прячется на ночь солнце. Стоя в той луже, я мог болтать что угодно, отец все равно любил бы меня. Вот и все. Мы стали друзьями. А поскольку дело происходило во Франции, мы стали amis. Думаю, все это не имеет большого значения, просто вспомнилось.
— Пока. Пошел зарабатывать на хлеб.
— Тебе правда надо уходить, пап?
— Да, пока мы не выиграли в лотерею.
Потом подмигнул мне, и мы снова обменялись нашим фирменным рукопожатием. — Смотри, учись хорошо.
На маме была ночная рубашка и дурацкие тапочки в форме зверушек, которые Саймон выбрал ей в подарок на день рождения.
— Доброе утро, малыш.
— Расскажи мне еще про Францию, мам.
Она вошла в комнату, раздвинула занавески и на мгновение превратилась в безликий силуэт, стоящий на фоне окна. Потом повернулась ко мне и снова, в точности как раньше, сказала:
— Милый, ты очень бледный.