Она закрыла дверь на ключ, как только О'Тул устроился перед микрофоном. Бауман поднес палец к изогнувшимся в улыбке губам, показывая, что надо соблюдать тишину. Она улыбнулась в ответ и кивнула.
— Доброе утро, геи и господа, дамы и лесби, яйцеголовые и психи. Вы слушаете самую попу…
Грохот выстрела оказался громче, чем она ожидала, и револьвер чуть не вывалился у нее из руки. Первая пуля угодила в грудь Рику Бауману, стоявшему менее чем в четырех футах от Морганы, вторая разнесла голову Бадди Лонгу. В десяти крупнейших городах США, в сотнях и тысячах городков и деревень миллионы американцев услышали грохот двух выстрелов, заглушивших слова Бобби О'Тула. Потом он заговорил вновь, но уже совсем другим тоном.
— Пожалуйста, — ушло в прямой эфир, — пожалуйста… только скажи, что ты хочешь. Послушай, я… Это один из твоих изумительных розыгрышей?
— Заткни свое вонючее хлебало! — донесся из глубин студии резкий женский голос.
Звякнула сталь.
— О Боже… — у Бобби перехватило дыхание.
Она уже защелкнула по паре наручников на запястьях длинноволосого малыша. Кровь Бадди Лонга и Рика Баумана напоминала разлитый кетчуп.
— Пожалуйста, они слишком узкие. Пожалуйста, — вновь взмолился Бобби. Второе кольцо каждой пары наручников Моргана закрепила к металлическим стойкам. Достала веревку из огромной сумки, быстро стянула ноги Бобби О'Тула в лодыжках, свободный конец привязала к стулу. Слушатели услышали шепот: "Помогите, помогите". Никто не удивился. Все решили, что это очередной прикол их кумира.
Бобби О'Тул не знал, что и делать. Он уже понял, что она обвела его вокруг пальца, чтобы попасть в студию. Никакого телесериала, никакого крупнобюджетного фильма, никакого возобновления карьеры не было и в помине. Голова его заработала в ускоренном режиме, выстраивая цепочку: реабилитация в клинике для наркоманов, сердечный приступ, деньги! Естественно, это главное.
— Послушай, — услышали почитатели таланта О'Тула, — я человек состоятельный. И с удовольствием заплачу тебе, сколько…
— Сиди и молчи. — Моргана улыбнулась, и от этой улыбки, за которой он видел бешеную ярость, О'Тулу стало совсем худо.
— Пожалуйста, умоляю тебя…
Она доставала из сумки какие-то инструменты.
— Заткнись. Я тебя наслушалась на всю жизнь. — Слова, пусть не очень громкие, доносились до слушателей. — Ты дерьмо, а не человек. Обижаешь людей, и тебе на это наплевать. Говоришь все, что приходит тебе в голову. Что ж, сейчас ты потеряешь ту штучку, которая делает тебя таким могущественным. Штучку, которую любишь больше всего. — Она смерила О'Тула взглядом. Он задрожал всем телом, когда она протянула руку и расстегнула ему ширинку. — Сегодня ты лишишься своего могущества.
— ПОЖАЛУЙСТА. РАДИ БОГА, ПРОСТИ МЕНЯ ЗА ВСЕ ПЛОХОЕ, ЧТО Я ТЕБЕ СДЕЛАЛ. ПОЖАЛУЙСТА, ДАЙ МНЕ ЕЩЕ ОДИН ШАНС, ПОЗВОЛЬ ЗАГЛАДИТЬ СВОЮ ВИНУ. ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ИГРА НА ПУБЛИКУ… Я — ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК… Я… — Рядом лежали два мертвых или умирающих человека, но он мог думать только о спасении собственной жизни.
— Говорю тебе, заткнись. Будь мужчиной. Это твой последний шанс говорить как мужчина, если ты понимаешь, о чем я. Ты думал, что ты шутишь, но твои шутки причиняли боль. Теперь ты за это платишь. Платишь символом своей власти.
Она разложила инструменты на пульте звукоинженера, и, увидев их, О'Тул вжался в спинку стула.
Опасная бритва, зловеще поблескивающая хирургическая ножовка, игла, нитки, большие щипцы.
— В свое время я училась на медсестру, — с улыбкой сообщила Моргана. — И постараюсь, чтобы ты не истек кровью. — Она взяла бритву и начала вырезать на брюках круг. О'Тул лишился чувств.
А Моргана Кеслер, которая только раз в жизни провела ночь с женщиной, которая решилась вылечиться от пристрастия к наркотикам, зная, что этим ставит крест на дальнейшей карьере, щипцами ухватилась за ту часть тела О'Тула, которую считала лишней.
Все она отрезать не собиралась. Но хотела отхватить достаточную часть, чтобы остаток О'Тул уже не мог использовать по назначению. Второй рукой она взяла хирургическую ножовку и начала пилить злой язык О'Тула.
Грэм Мастертон
Дитя Вуду
Я увидел Джими, нырнувшего в агентство новостей С. Г. Пателя на углу Клэрендон-роуд, и лицо у него было пепельно-серым. Сказав Далей "Господи, да это Джими", я последовал за ним, звякнув колокольчиком на двери. Мистер Патель, подписывавший стопки "Ивнинг Стэндардс", сказал мне: "Новый музыкальный экспресс" еще не пришел, Чарли, но я в ответ лишь покачал головой.
Я осторожно передвигался вдоль стеллажей с журналами, детскими изданиями и шутливыми поздравительными открытками. Откуда-то из глубины магазина доносился звук телевизора миссис Патель, наигрывавший музыкальную тему из "Службы новостей". В помещении стоял затхлый запах оберточной бумаги, сладких креветок и греческого пажитника.
Свернув за угол стеллажей, я увидел Джими, стоявшего перед холодильником и смотревшего на меня широко раскрытыми глазами; не тем веселым и озорным, как обычно, взглядом, а каким-то почти раненым, затравленным. Волосы были почти такие же, курчавые, и на нем были все тот же афганский камзол и пурпурные бархатные клеша — даже ожерелье чероки было то же самое. Но кожа имела какой-то бело-пыльный оттенок, и он меня по-настоящему испугал.
— Джими? — прошептал я.
Поначалу он ничего не сказал, но его окружал какой-то холод, и дело было вовсе не в холодильнике со всем его содержимым — горошком, морковной смесью и натуральными бифштексами.
— Джими… Я думал, ты умер, чувак, — сказал я ему. Я уже больше пятнадцати лет не называл никого "чувак". — Я был полностью, абсолютно уверен, что ты умер.
Он шмыгнул носом и откашлялся, причем его взгляд остался таким же затравленным.
— Привет, Чарли, — произнес он. Голос его звучал хрипло, глухо и удолбанно, точно так же, как в тот вечер, когда я его видел в последний раз, 17 сентября 1970 года.
Я был настолько напуган, что едва мог говорить, но в то же время Джими выглядел настолько таким же, что я странным образом успокоился — словно шел все еще 1970 год, а прошедших двадцати лет как не было. Сейчас я мог поверить, что Джон Леннон еще жив, что Гарольд Вильсон по- прежнему премьер-министр, и повсюду царят вечные мир и любовь.
— Пытаюсь вернуться на флэт, чувак, — сказал мне Джими.
— Что? Какой флэт?
— На флэт Моники, чувак, в Лэнсдоун-Крисент. Я пытаюсь туда вернуться.
— А за каким чертом тебе туда надо? Моника там больше не живет. Насколько я знаю по крайней мере.
Джими потер лицо, и казалось, будто пепел сыплется между его пальцев. Он выглядел сбитым с толку, испуганным, словно не мог собраться с мыслями. Но мне частенько приходилось видеть его обкуренным до умопомрачения, когда он нес дикую тарабарщину, всё про какую-то планету или еще что-то, где всё идеально, — божественную планету Высшего Разума.
— Где же ты был, черт бы тебя побрал? — спросил я. — Послушай, Далей на улице ждет. Помнишь Далей? Пойдем бухнем.
— Я должен попасть на этот флэт, старик, — настаивал Джими.
— Зачем?
Он посмотрел на меня, как на крэзанутого.
— Зачем? Дерьмо! Делать мне просто не хрена, вот зачем.
Я не знал, что делать. Вот он, Джими, в трех футах от меня, настоящий, говорящий, хотя Джими уже двадцать лет как умер. Я так и не видел тело, не был на его похоронах, потому что не было денег на проезд, но почему же тогда пресса и родственники говорили, что он умер, если он жив?
Моника нашла его в постели, остывшего, с побагровевшими от удушья губами. Врачи больницы Св. Марии подтвердили, что привезли его уже мертвым. Он задохнулся, захлебнувшись собственной блевотиной. Он должен быть мертвым. Тем не менее вот он, как в добрые старые психоделические времена — "Пурпурная дымка", "Дитя Вуду" и "У тебя есть опыт?".
Звякнул колокольчик на входе. Это Далей меня ищет.
— Чарли! — окликнула она. — Пойдем, Чарли, ужас, как выпить хочется.
— Может, пойдешь с нами, выпьем? — спросил я у Джими. — Может, придумаем, как тебе попасть обратно в квартиру. Может, найдем тамошнего агента по недвижимости и поговорим с ним. Наверное, Кортни знает. Кортни знает всех.