Вуду исчез.
Я провел в Литлхэмптоне неделю, "помогая полиции в расследовании". Они знали, что я этого не делал, но сильно подозревали, что я знаю, кто это сделал. А что я мог им сказать — "Конечно, инспектор! Это был Джими Хендрикс!"? Меня бы тогда упрятали в одну из психушек на побережье в Истбурне.
Джими больше не объявлялся. Не знаю, как покойники переплывают море, но точно знаю, что они это делают. Это одинокие фигурки, стоящие у поручней зарегистрированных в Исландии транспортных судов, всматривающиеся в пенную кильватерную струю. Это безмолвные пассажиры на местных автобусах.
Возможно, он убедил старуху забрать вуду обратно. Может, нет. Но я пришпилил к стенке у себя на кухне обложку альбома "У тебя есть опыт?", иногда смотрю на нее, и мне хочется думать, что Джими упокоился.
Майк Барон
"Эй-бой"
Донахью уже вещал, когда Ричи проснулся. Язык пересох; в рот будто запихнули грязный пропотевший носок, в висках ломило, словно кто-то надавал по мозгам. Не поднимая головы, Ричи пошарил рукой по колченогому столику и нащупал янтарного цвета пластиковый флакон для таблеток. Пусто. Последний "белый крест"[24] он заглотил вчера около полуночи, запив текилой. В желудке ныло. Хотелось пить, есть и блевать.
Ричи сел и со стуком опустил на пол свои тяжелые черные высокие "гринера". Он даже не смог снять ботинки, заваливаясь вчера на старый пружинный диван, служивший постелью. У противоположной стены его однокомнатной полуподвальной конуры светился маленький экран телевизора. Донахью совал микрофон под нос толстой, густо накрашенной сучке средних лет. Она хотела задать вопрос женам, чьи мужья провели операцию по изменению пола.
— Пидорасы вонючие, — без особой убедительности прохрипел Ричи, швырнув рубашкой в экран. Ночью он так нажрался, что даже не заметил включенный телевизор. Вероятно, и дверь не запер, хотя воровать у него было нечего, да никто бы и не посмел. Его хорошо знали в своем квартале восточного Сиэтла. Он не боялся уличных стычек и никогда не отступал. Он водился с парнями из Национального Фронта.
И играл рок-н-ролл в группе. И это было для него самым сладким воплощением американской мечты. Плевать, что месяц назад его выставили пинком под зад с предыдущей работы в пункте переработки утильсырья, потому что старый еврей ухитрился нанять двух корейцев в цену одного белого человека, и что давно задолжал арендную плату за эту вонючую клоаку, которую кто-то называет квартирой. Пособие по безработице выплачивать еще не начали, и не было ни малейшей полоски кристаллического "мефа",[25] чтобы продрать глаза, не говоря уж о том, чтобы встать и пойти потрепать на панели "перепелятников".[26]
С похмелюги в голове колбасило, как отбойным молотком в телефонной будке. Работы не было, ближайших перспектив — никаких, бабы — тоже. Не жизнь, а песня Мерла Хаггарда. Он воткнул кассету с "Ганз-н-Роузез" в стибренную где-то вертушку и, пошатываясь в ритм музыке, побрел в ванную комнату. Хренов Эксл Роуз был нормальным парнем, пока эти соплячки с МТВ не научили его молоть чушь и петь про влажные тропики, подумал он.
Ричи исследовал себя в треснувшем зеркале, частично залепленным крупным черепом — переводной картинкой, рекламирующей "Трэш Бордз". Под правым глазом темнел здоровенный фингал, да и вообще оба глаза так глубоко провалились в глазницы, что их, казалось, надо выковыривать отверткой. Зато серьги остались целы — маленький серебряный череп и настоящий мальтийский крест. Оба болтались на левом ухе. Вчерашнюю стычку, в которой заехали в глаз, он припоминал смутно. Ничего, в клубе братья все расскажут. Если было бы что-то серьезное, то наверняка бы проснулся в каталажке.
Двухдневная небритость вполне соответствовала короткой стрижке, от чего вся голова казалась поросшей жесткой щетиной.
Он сунул два пальца в рот и заставил себя проблеваться в унитаз. После этого процесса он всегда чувствовал себя лучше. Сделай это перед едой — таков был его девиз. Он уже ждал, как из-за музыки начнет колотить каблуком в пол тупая сука, живущая наверху, но потом обратил внимание, что в высоко расположенное окно, выходящее на запад, пробиваются лучи солнца, и сообразил, что время далеко за полдень. Тетка, вероятно, совершает свой ежедневный моцион в парке с собакой по кличке Сниффер. Когда-нибудь в особо приподнятом настроении он обязательно вломится в ее квартиру и на славу угостит Сниффера мозговой косточкой с толченым стеклом.
Приняв душ, Ричи почувствовал себя еще лучше. Он натянул чистую майку с эмблемой "Арийская Нация", заскорузлые от грязи джинсы, ковбойские сапоги и черные кожаные, с хромированными заклепками перчатки с обрезанными пальцами, а потом сунул за голенище правого ботинка специальный нож, каким пользуются "коммандос". Парни из Фронта безоговорочно обещали ему "девятку". Может, после сегодняшнего вечера, когда поймут, какую пользу движению может принести он со своей командой. Они уже знают, думал Ричи, что я — крутой парень, настоящий боец, готовый защищать белую христианскую Америку. Но они еще не знают, что я умею петь.
Сегодня должны быть все — Арийская Нация, Клан, Общество Джона Берча, Белые Пантеры, даже некоторые из нью-эйджевских группировок яппи — такие, как Государственные Права и Коалиция Национального Наследия.
Сегодня в зале, ясное дело, могут быть крупные бабки. Если им понравится то, что они услышат, они запросто выложат баксы для "Белой Ярости", чтобы выпустить альбом. А если им понравится то, что они увидят потом, когда Ричи с группой продолжит на Аврора-стрит у залива, они точно выложат ему его "девятку" и произведут в лейтенанты Новой Арийской армии. Он слышал, что у них есть свои тайные ритуалы с шикарными черными шлюхами, одетыми как рабыни.
Когда он выбрался на Раск-стрит, начало смеркаться. Дверь его конуры располагалась ниже уровня тротуара и выходила на ту же сторону, что и главный подъезд всего этого паршивого доходного дома, который быстро заполнялся всяким черномазым, желтым и красным сбродом. "Прошу прощения, — подумал Ричи, — я хотел сказать — людьми разного цвета кожи". Может, он даже не станет травить собаку этой старухи. Может, лучше подпалить к чертям весь этот паршивый дом. Оказать любезность соседям.
Был конец марта. С залива дул резкий, пронизывающий ветер. Ричи тащился по улице по направлению к "Дэн Данн" — единственному в пределах досягаемости на своих двоих достойному ирландскому бару для рабочего люда. По пути он остановился у "Бургер Кинг" и стибрил огромный гамбургер, предварительно тщательно изучив его содержимое лишь для того, чтобы убедиться, что арабы на кухне не бросятся за ним в погоню. Он проходил мимо японских машин, стоявших у тротуара. Однажды, возвращаясь домой из "Данна" с брюхом, полным эля, и головой, полной кокаина, он выдрал у одной "тойоты" антенну и оприходовал ею все машины этих узкоглазых, которые попались на улице.
Однако кое-какие еще остались, да еще и автобус, прошедший невдалеке. Этот вечер должен стать самым важным в жизни Ричи. Он создал "Белую Ярость" как средство личного спасения, чтобы выбраться самому из болота отчаяния и указать путь другим богобоязненным белым американцам. Ричи взял название из фильма Кегни. Кегни был в его вкусе — он не спускал никому! Порой, когда группа входила в раж, Ричи чувствовал себя так же, как Кегни на крыше того завода в приступе Белой Ярости.
На вершине мира, черт побери!
Уличный панк с костлявой задницей, на которой мешком болтались штаны, и в майке с надписью "Задержанное Развитие" катился на скейтборде, выбирая путь между трещинами асфальта. Чертов рыжий ниггер, даже нельзя понять, к какой расе принадлежит, дворняга беспородная. Ричи сделал вид, что уступает дорогу, а потом, как только мальчишка оказался рядом, резко ударил ногой по носу доски, отправив маленького засранца в горизонтальный полет.