Он тащился через поле в комнату, закрытую на время игры. Полуденное солнце било ему в глаза. Его колени были стерты, а тело внезапно начало гореть от притекшего к коже воздуха.
«Что я должен знать?» - иногда спрашивал он себя во время игры.
«Что?»
«Я тяну время».
«Мечтатель…»
«Это не мечта, это – правда».
Очередной глоток воздуха, и боль появилась снова – издалека, не сильно, словно сигнал радара утомления. Приступ: «Я здесь. Я – боль». По спине будто заскребли дикие кукурузные стебли. Что-то странное произошло с ним. Он понимал, что был растерзан обступившими его игроками, обманут и унижен до земли. Но он уцелел – пусть с разодранной спиной. «Ты хорошо закончил…», — подумал ли тренер, что он постарался выйти из игры? Иначе – он тянул время. Приступ перерастал в ощутимую боль, локализуемую теперь под ребром на правом боку. Он подумал о матери. Ее лечили. Затем она никого не узнавала: ни Джерри, ни его отца. Приятное возбуждение момента небытия прошло, и он застонал от боли. Это ему ничем не смогло помочь. Разве что он мог нарваться на стыд и позор. Это напомнило ему ослабшую память экстаза, мгновенно тающую после отрезвления, пришествия в себя.
Тошнота закипала в его желудке, обжигая и стремясь наружу.
«Эй…», — позвал он слабо. Никто его не услышал.
Он сумел добраться до помещения школы и войти внутрь. На лабораторном этаже в туалете он стоял на четвереньках. Его голова была чуть ли не в пасти унитаза, и дезинфицирующий аромат щипал его веки и ноздри. Тошнота прошла, и приступ боли спал. Сладостное облегчение расползлось по всему телу маленькими сырыми жучками.
И тогда, безо всякого предупреждения, его вырвало.
2.
Оби был слишком нудным, и даже более чем. Он был отвратителен и утомителен. Усталость занимала его всегда. Он хотел спать и постоянно зевал. Больше всего он уставал от Арчи – от ублюдка, в отвержении которого Оби ненавидел его всеми своими кишками, например, в данную минуту лишь за то, что он был частью его скуки и усталости. С тетрадью и с заточенным карандашом в руке Оби взглянул на Арчи с раздирающим гневом. Он застал Арчи сидящим на трибуне. Ветер трепал его светлые волосы. Они сверкали на солнце, украшая его лицо и чуть ли не в полный голос выдавая его мысли о том, что Оби регулярно опаздывает. Арчи специально убивал время, задерживался, чтобы снова упрекнуть Оби в опоздании.
- Ты – породистый ублюдок, — наконец с пеной на губах выплеснулось из Оби, словно «Кока-Кола» из бутылки после встряхивания. — Тебе никто этого не говорил?
Арчи обернулся к нему с улыбкой божественного ребенка.
- Иисус, — раздраженно пробурчал Оби.
- Не ругайся, Оби, — съехидничал Арчи. — Ты скажешь это при всех.
- Посмотрим – кто, что и при ком скажет. Не знаю, как твои нервы могут воспринимать всю обедню этого утра.
- Обедня этого утра не расходует нервы. А вот когда слетишь с катушек, почувствуешь это всем своим телом, парень. А я лишь буду жевать вафли, продаваемые фунт за доллар в Ворчестере.
Оби с отвращением отвернулся.
- И когда ты говоришь «Иисус», ты имеешь в виду того, кто руководит тобой. А я вижу перед собой парня, шедшего по земле тридцать три года так же, как и кто-либо другой, но по схеме воображаемой каким-нибудь PR-котом. PR-человеческая общность, обстоятельства, которых не знаешь, Оби.
Оби не выбирал ответ. Он и не собирался спорить с Арчи, столь скорым на слова. Особенно, когда в его голосе начинала прослушиваться ниточка одного из его настроений – колючего, как куст шиповника. Он называл людей котами, словно хладнокровный убийца или упакованный качек, презирающий всех и вся, на ком меньше мяса, чем на нем, словно он самый главный в маленькой паршивой средней школе, такой, как «Тринити».
- Исчезни, Арчи, а то будет поздно, — сказал Оби, стараясь вести себя с ним более-менее естественно. — Я сжигаю дотла один из этих дней.
- Не ной, Оби. Конечно же, ты ненавидишь свою работу, на которую спешишь. Но ты не прислушиваешься к собственному подсознательному страху. Вероятно, тебе есть, куда с нее слинять. Может туда, где покупатели будут плевать тебе в рожу, или же вместо этого ты будешь пахать в субботу до ночи – вот к чему ты идешь. И ты снова будешь отмывать объедки от тарелок в вонючей столовке.