Губер в шоке считал удары Джанзы отправляемые его беззащитному противнику. Пятнадцать, шестнадцать. Он топнул ногой: Хватит, хватит. Но его никто не слышал. Его голос терялся в громе ревущих голосов, голосов призывающих убить… «Убей его! Убей его!» Губер беспомощно смотрел, как Джерри вяло топтался на арене, окровавленный, с открытым ртом, цепляющимся за воздух, с не сфокусированными глазами. Его опухшее тело какое-то время шаталось на ногах, словно принадлежало какому-то до смерти удивленному животному, и затем рухнуло на пол, словно отрезанный кусок мяса от подвешенной за крюк туши.
И свет погас.
Оби никогда не забудет это лицо.
За момент до выключения света, он в отвращении отвернулся от платформы. Ему стало не по себе от увиденной сцены: Рено, до полусмерти избитый Джанзой. Его всегда тошнило при виде крови.
Поднимаясь на трибуну, он мельком взглянул на маленький холм, видневшийся в стороне от поля, который на самом деле выглядел огромной скалой, нелепо вклеенной в пейзаж, частично покрытой мхом и непристойными каракулями, стираемыми почти каждый день.
Какое-то шевеление зацепило глаз Оби, и он вдруг увидел лицо Брата Лайна, стоявшего на вершине, в черном пальто, покрывающим его плечи. В отблесках стадионного света его лицо напоминало блестящую монету. «Ублюдок, - подумал Оби. - Он находился здесь все время и все видел, держу пари».
Лицо исчезло сразу, как погасли прожектора.
Глубокая темнота наступила внезапно, словно чернила из опрокинувшейся гигантской чернильницы залили все трибуны, платформу, поле, и, словно тряпкой со стола, весь мир внезапно смело.
Проклятье, подумал Арчи, обо что-то споткнувшись по дороге от трибун к маленькому служебному зданию, где находились рубильники и предохранители. Он упал и попытался встать. Кто-то подал ему руку. Исходящий от трибун шум был устрашающим, все, вскочив со своих мест, свистели и кричали. Маленькие огоньки вспыхивали темноте, и затем красные сигаретные точки плыли во мраке.
«Идиоты, - подумал Арчи. - Все они идиоты». Только ему одному хватило ума пойти и проверить, что случилось с электричеством.
Переступая через упавшие тела и шаря руками в темноте, Арчи продвигался к маленькому домику из темного кирпича. Когда он добрался до двери, свет включился снова и затем опять погас. Дюжина вспышек, он толкнул открытую дверь и столкнулся с Братом Джекусом, чья рука была на главном рубильнике.
«Добро пожаловать, Арчи. Вижу, что ты здесь повелеваешь, не так ли?» - его голос был холоден, но презрение угадывалось в нем безошибочно.
38.
- Джерри.
Влажная темнота. Забавно, темнота не может быть влажной, но почему-то она была влажной, как кровь.
- Джерри.
Но кровь не должна быть черной. Она может быть только красной. Но его окружила чернота.
- Иди сюда, Джерри.
Идти куда? Он был здесь, в темноте – сырой, теплой и влажной.
- Эй, Джерри.
Голоса звали его откуда-то из-за окна. Ему хотелось выглянуть в окно, чтобы увидеть, что за голоса его зовут?
- Джерри…
Теперь в этом голосе зазвучали печальные нотки. Даже не печальные, а пугающие. Что-то пугающее в голосе.
Внезапно боль подтвердила его существование, сфокусировавшись на нем. Здесь и сейчас. Боже, это боль.
- Держись, Джерри, держись, - сказал Губер, качая рукой перед его лицом. Платформа снова залилась бриллиантовым светом, словно операционный стол, но стадион уже был почти пуст. Задержались лишь несколько любопытных. Губер с горечью наблюдал за уходящими, преследуемыми Братом Джекусом и еще двоими из преподавательского состава. Парни спешно освобождали стадион, словно покидали место преступления, нелепо подчиняясь жестам Братьев. Губер в темноте пробивался к рингу и, наконец, когда зажегся свет, нашел Джерри. «Лучше позаботься о враче», - крикнул он парню по имени Оби, заместителю Арчи.
Оби кивнул, его лицо было бледным и похожим на ореол в льющемся божественном свете.
- Держись, - снова сказал Губер, нагнувшись над Джерри еще ниже. Джерри начал чувствовать, что у него где-то переломаны кости. - Все будет хорошо.
Джерри среагировал на голос, желая ответить. Он имел ответ, но лишь смотрел вверх, словно только так мог вытащить себя на свет божий из объятий боли. Но это было чем-то большим, чем боль, разложившая его. Эта боль стала природой его существования, но его тяготило что-то еще, какая-то непосильная ноша. Что же? Познание, познание того, что для себя открыл. Забавно, но его ум внезапно очистился, оказался в стороне от тела, поплыл над ним, над болью.