И вот наступает Рождество.
Все те же запахи: апельсины и кориандр, хлебцы и ветчина. К ним примешиваются и другие, более мягкие. Яблочный салат, паштет из красно-кочанной капусты, вегетарианские булочки и нежирные соусы, которые ест только Лувиса. «М-м, как вкусно, Андреа!» Коробки с шоколадом открываются в тишине, в ворохе оберточной бумаги; лица вокруг виновато уплетают шоколад, смущенно утирая уголки губ. Лица следующие: Лувиса — мама, Карл — папа, Лина-Сага — старшая сестра, София — бабушка, Арвид — дедушка. Все они постоянно косятся на Андреа как бы исподтишка, словно стараясь спрятать взгляды под оберточной бумагой. Андреа выходит из гостиной, где стоит украшенная подобранными по цвету игрушками елка, уходит, и никто не обращает на нее внимания; она идет в спальню. Лежит в объятиях воспоминаний, уже расколдованных, но еще вгрызающихся в нее, словно белые кролики, выныривающие из глубоких черных шляп, и на самом деле ей хочется просто спать. В своей комнате, в доме у замерзшего озера. Все не как всегда. Теперь комната Андреа — что-то вроде кабинета. Письменный стол и никаких темно-зеленых обоев. Хорошо. Новое, под которым скрывается старое. Лувиса украсила комнату вечноцветущими растениями и лавандовыми свечами, которые должны успокаивать. Она меняет белье, как в гостинице, спрашивает, не принести ли завтрак в постель, — Андреа, может, и хотелось бы, но она отказывается. Больничный распорядок больше не действует, каким бы важным он ни был. Так легко убрать и то, и это, и вот уже ничего не осталось. Лувиса стучит в дверь и спрашивает, можно ли войти. Можно. Она садится на край кровати, гладит Андреа по спине, по ногам; Андреа убирает ее руку и говорит, что Лувиса, конечно, может остаться и посидеть, но ведь у нее так много дел, а Андреа — ничто, ее и не видно почти, сколько бы разноцветных бус она на себя ни повесила. Меня видно, я есть? Погладь меня по лбу, как маленькую.
— Как ты? — Лувиса снова гладит ноги Андреа, но потом, опомнившись, отодвигается с извинениями. Постель все та же. Она мягкая, словно семь перин, но внутри нее что-то жесткое. Постель — как улыбка Лувисы.
— Я просто устала. — Андреа превращается в одну сплошную спину, утыкается носом в стену. За Дверью — Остальные, они думают о ней: странная, скучная, слишком худая Андреа, которая не дает им с удовольствием выбрать любимую шоколадную конфету, сосать ее, наслаждаться.
— Они же видят, что тебе нехорошо, — говорит Лувиса, — они понимают, что тебе надо отдохнуть.
Но Андреа ведь не потому ушла! Мне кажется, что они больше не любят меня… Вы больше не любите меня, мама?
Она слушает дыхание Лувисы. Хочет, чтобы та осталась с ней.
— Я хочу побыть одна.
— Да, конечно, прости. Не буду мешать тебе спать.
Андреа чувствует ком в горле, но слезы не выходят наружу. Застряли. Она встает. Сидит и смотрит в окно. Одно и то же окно, один и тот же вид вот уже сколько лет. «Но внутри все меняется, — думает она. — Знали бы они… Все жители этого города, воображавшие, что знают меня. Считавшие, что Андреа не хочет жить — ведь так им казалось. Что уж тут скрывать.» Она принимает таблетку снотворного под названием «Имован».
На следующий день Андреа едет домой. Домой, к свежевыкрашенным желтым стенам на кухне, праздновать Новый год, опустив жалюзи, с маленьким белым «Имованом» и тарелкой нашинкованной капусты. Она сидит в десяти метрах от Вечеринки, поднимает бокал с минеральной водой, принимает таблетку, желает Луковому Медвежонку счастливого Нового года.
Она могла бы отправиться на Вечеринку — конечно, могла бы, ведь ее кто-то приглашал. Какой-то парень, с которым она как-то раз трахалась, еще до того как заболела и почти ко всему потеряла интерес. Он живет напротив, у него ядовито-зеленая лампа, а на кухне кресла из кинозала. Несколько дней назад он пригласил ее на чай. «Боже, как ты похудела… — С восхищенной улыбкой (можно потрогать?). — Ты красивая, как всегда». Хотел, чтобы она повернулась. Повернись, Андреа! И Андреа поворачивается. Тридцатипятикилограммовая вертушка с украшениями из ребер. Он налил ей чаю с пряностями, который она спешно выпила, потому что голос стал каким-то странным: словно доносился из стен или с потолка, не ее голос. И уже на самом пороге, когда она почти вырвалась, он сказал: «Кстати, приходи на новогоднюю вечеринку, будет очень здорово».