— Ну что ж, Лаурьен, вы явно солгали приору. В воскресенье отец Домициана не приглашал вас обедать. Так где же вы были?
Лаурьен ужасно испугался. Еще в тот самый день они придумали историю про публичный дом: если вдруг действительно придется отвечать на вопросы, все они будут говорить одно и то же. У Лаурьена слова правды готовы были сорваться с языка. Ему необходимо скинуть с себя этот груз, иначе он задохнется. Может быть, он сможет избавиться от отвратительных воспоминаний, если сумеет облечь их в слова. Но уже сама мысль о том, что придется описывать увиденное, заставила его желудок перевернуться. Он умрет от голода, если будет и дальше грызть одно и то же, потому что это переполнило его желудок в такой степени, что поместиться там больше уже ничего не могло.
— Мы были в публичном доме, — выдохнул он.
Ломбарди кивнул:
— Да, это я сегодня уже один раз слышал.
У него появилось неприятное ощущение. Почему парень так сгорбился на скамейке? Почему он так испугался?
— Все оказалось настолько ужасно? — спросил он мягко.
Лаурьен покачал головой.
— Мне придется вас наказать. Вы обманули приора.
«Да, накажите меня, господин магистр. Накажи меня, Господи, за то, что я сижу здесь и молчу, хотя мир полон еретиков и демонов, и теперь уже я не мою свои руки в струях невинности», — проносилось в голове Лаурьена.
— Что-нибудь еще?
Голос Ломбарди разорвал его сердце. Да, еще кое-что, но он поклялся на Библии.
— Лаурьен?
Голос Ломбарди становился все более мягким, мягким, как масло, и нежным, как блеяние овцы рядом с новорожденным барашком. Лаурьен услышал в этом голосе участие, и оно смело все запруды, которые он сам нагородил. В том числе и запруды для слез, которые уже лились по его щекам.
— Я, я… я не имею права ничего сказать, я… я ведь поклялся на Библии…
Ломбарди молча кивнул. Значит, он не ошибся. Юношу что-то гнетет.
— Поклялся на Библии? Что будешь молчать?
Печальный кивок:
— Да.
— А как мы можем изменить это неудачное положение вещей? Ты поклялся не говорить, но ведь тебе необходимо от этого тяжкого груза избавиться, так? Ты видишь какой-нибудь выход?
«Нет, не вижу. Его не существует. Я умру, задавленный этими ужасными воспоминаниями», — хотелось крикнуть Лаурьену.
Ломбарди взял вторую скамеечку и сел напротив него.
— Тогда давай подумаем вместе, вдруг выход все-таки найдется. Ты хочешь освободиться от того, что тебя мучает. Может быть, ты мне все расскажешь, а я возьму вину на себя и поклянусь на Библии, что тебя не выдам?
Лаурьен заморгал мокрыми от слез ресницами. Все расплывалось и теряло очертания. Он видел темные локоны сидящего напротив человека. Он хочет взять всю вину на себя? Вместо него? Лаурьен кивнул.
— А как это будет, господин магистр?
— Ты скажешь мне правду, облегчишь душу. Как на исповеди. И твоя тайна умрет во мне.
Лаурьен вытер слезы. Он постепенно успокаивался.
— Даже если у вас не будет возможности молчать, потому что тогда вы будете попирать все, что свято для нас, христиан?
— Что это значит?
Ломбарди очень удивился. Что бы это могло быть — такое ужасное? Что же он знает, какую ужасную ношу несет на своих худеньких плечах?
— Говори.
Голос Ломбарди стал холодным как лед.
И слова хлынули из Лаурьена лавиной. Он рассказывал, как они сидели в траве, пили, ели и пребывали в хорошем настроении. Как потом откуда ни возьмись появились священники и монахини. И как священник совокуплялся с ними на алтаре, привязывая их веревками. А потом слова кончились, и снова полились слезы.
— Они, они… они взяли меня с собой, потому что думали, что я… что мне это покажется таким же возбуждающим, как и им, но они грубые и бесчувственные… а демон… демон вошел в них…
Теперь он только всхлипывал. Его маленькая душа съежилась, и чем дольше он плакал, тем больше образов вылетало из его головы и его желудка. Он совсем забыл, что рядом все еще сидит Ломбарди, смотрящий на него так, как будто он и есть демон.