Взглянул старик и увидел лодку на гальках, шалаш под кедром. Ударил веслом и долбленка приткнулась к каменистому берегу. Чулеш оставил сына на лодке, а сам пошел к людям.
Шумел костер, шумели люди.
— Эзен! — сказал Чулеш, сунув голову в шалаш.
— Эзен, — ответили три голоса сразу.
Самый черный и самый толстый из них поднялся с места и поднес охотнику стакан водки.
Давно не пил Чулеш «большого хлеба», давно не качались перед ним деревья и не плясали пни. Обрадовался Чулеш случаю, но. увидев знакомые медвежьи глаза, жадную рожу садыгчи, брезгливо отказался. Ничего теперь Чулеш не возьмет из рук этого обманщика, продававшего ему тараканов, укравшего его жизнь и детство сына.
Чулеш хотел выйти, то садыгчи схватил его за рукав.
— Пей! — крикнул пьяный торговец и сунул силой ему в рот стакан, но старик сжал зубы, и водка разлилась по его шабуру.
Рассвирепел садыгчи:
— А-а, брезгуешь! Новую власть почуял, дьявол. Хозяином хочешь быть. Говори, куда поплыл?
— Какое твое дело? Я иду своим путем.
— Своим путем! Обыскать дурака.
Двое слуг, согнувшись, побежали к лодке и принесли хозяину мешок с добром охотника. Чулеш крикнул:
— Не смейте! Не ваше.
Слуги вытряхнули из мешка беличьи, горностаевые, лисьи шкурки, несколько кусков черного камня и самородок, Чулеш застонал. Садыгчи, передав старика в руки слуг, жадно схватил самородок. Потом увидал черные камни, и глаза его налились кровью.
— Это зачем? — спросил он Чулеша. — Куда повез?
— Новой власти повез, — гордо ответил старик.
— А-а, новой власти! — заревел садыгчи. — Хочешь чтобы русские пришли, чтобы всю тайгу заняли, шайтанову дорогу построили? Вяжите, ребята, антихриста.
Слуги покорно связали старика и бросили у костра.
— А эти шайтановы камни бросьте в Кондому, в самое глубокое место, чтобы их никто не нашел. И самого шайтана закопать, завалить камнями, чтобы не поднялся, чтобы наше богатство русским не отдал.
— Какое ваше богатство? — крикнул Чулеш. — Это наше богатство, мы работаем, мы хозяева.
— Молчать!
— Не замолчу. Ты нам только тараканов продавал, нашей пушниной богател. Хватит. Теперь наша власть.
— Заткните ему рот! — накинулся на своих слуг садыгчи.
— Не заткнешь, — отвечал Чулеш.
Но слуги торговца уже накинулись на него и стали душить.
Услышал сын Чулеша крики, отцовский хрип и бросился в шалаш.
Разбойники испугались было, отпустили на минутку старика, и тот успел крикнуть:
— Беги, сынок, беги, найди русского друга. Все ему расскажи.
Убийцы опомнились, схватились за ножи, но мальчик быстрее белки прыгнул в лодку и погнал ее вниз по Кондоме.
А слуги Садыгчи задушили Чулеша. Зарыли в яму и, как сказал садыгчи, забросали тяжелыми камнями.
Пожелтела от жалости земля, завыли от ужаса горы, опустили деревья свои вершины. Закрыли свои глаза таежные цветы, кукушки спустились на самые нижние ветки берез, окружавших могилу охотника, и прокляли палачей.
Все, кто слышал о смерти Чулеша, жалели старика, — закончил свой рассказ Санмай и опустил голову.
— А я не жалею, — вдруг произнес кто-то за спиной Санмая. — Я завидую. На его месте и я жизни не пожалел бы.
Санмай с Ак-Метом повернулись и увидели шорца в шахтерской одежде с фонарем в руке.
— Нельзя не жалеть, — строго сказал Санмай, здороваясь с незнакомцем. — Он за народное дело пострадал.
— Потому-то и не надо жалеть. Он не погиб, а победил. О таких людях нельзя горевать. Такие не умирают, а живут в сердце народа.
Санмай не ответил. Покачивая головой, закурил трубку. А незнакомец попрощался и зашагал к руднику — туда, откуда доносились громовые взрывы.
— Молод еще, — сказал Санмай. — Не имеет сердца и на смерть человека смотрит, как на смерть птицы.
— Нет, Санмай, — возразил Ак-Мет. — Ты не видел, как горели его глаза, как тяжело поднималась грудь, когда он слушал твой рассказ. Мне казалось, что вот-вот он загорится весь и запылает как костер.
— У него только крылья огненные, а сердце ледяное. Он может полететь, но утопающего не заметит, не спустится его спасать.
— Так думаешь?
— Так думаю.
— Ошибаешься, Санмай. Он спасет утопающего, но скажет: «Зачем полез в трясину? Надо было обойти».
Санмай помолчал, подумал, но не согласился.
— Не понимаю, как не жалеть человека, умершего мучительной смертью. Я всех жалею: и сына, и брата, и чужого человека. Мне все одинаковы. А ему, видно, нет. Скажи по совести, Ак-мет: если бы Чулеш ему был хоть дядей, говорил бы он так? Небось, сердце заболело бы.