25. Аникин В. П. Искусство психологического изображения в сказках о животных // Фольклор как искусство слова. Вып. 2.
26. Гегель. Соч. М., 1958. Т. ХIV.
27. Цит. по кн.: А. П. Чехов о литературе. М., 1955.
28. Компанеец В. В. Проблема художественного психологизма в советской литературе 20-х годов. Автореферат канд. дис. Л., 1976.
Изображение человека
«Больше всего нужно для писателя» ему самому – передать движение души человека. Я хотел рассказать об этом очаровании человека в Григории Мелехове…».
Внимание исследователей к психологическому анализу в творчестве Шолохова было привлечено с первых же шагов молодого писателя. Правда, следует заметить, что постоянное обращение критики к изучению психологизма шолоховского творчества начинается с момента появления в 1928 году первых двух книг «Тихого Дона».
С первых же отзывов обнаружились серьезные разночтения в понимании критиками генезиса и индивидуальных особенностей шолоховского психологизма. Вот что писал, к примеру, И. Машбиц-Веров: «Шолохов перенял у Толстого основной метод художественного подхода к человеку. То есть, во-первых, – своеобразный детализированный толстовский психологизм, так сказать, психологизм рефлексологический; и, во-вторых, – общую настроенность своих вещей – любовь и жалость к живому, любовь к здоровому, красивому и молодому: людям, животным, природе. Но и основной этот, детализированный психологизм, и здоровую «настроенность» вещей Шолохов начиняет конкретно совершенно иными словами, своими – языком, образностью, деталями, не говоря уже о переживаниях. Однако нередко Шолохов капитулирует перед Толстым, переходя к «простому, механическому подражанию» [1, 234].
Селивановский, напротив, считал, что «линия творчества Шолохова есть линия социально-психологического романа, и она ориентируется на психологизм, но на психологизм объективный, на психологизм пролетарского писателя-материалиста» [2, 49].
Надо заметить, что суждения А. Селивановского своеобразно предвосхитили некоторые наблюдения современного шолоховедения. В то же время критик оговаривал особенности психологического анализа у Шолохова. По его мнению у писателя превалирует «манера внутреннего раскрытия образов», – но – добавлял он, – образы «раскрываются без подробных описаний психологических переживаний. Такой метод и затруднен (ибо у казаков, выведенных в «Тихом Доне» сознание и подсознание сливаются воедино, они люди инстинктивных рефлексов, а не рассудочных оценок), и противоречит основному шолоховскому методу, идущему от материи и в таком отношении, так сказать, наивно-материалистическому. Шолохов дает ключ к психологическим состояниям своих героев через их действия, через выражения их лиц, через напряженность их тел» [2, 48]. Как видим, А. Селивановский обратил внимание на преимущественное употребление Шолоховым (не забудем, что полностью были созданы к тому времени две книги романа и в январемарте 1929 года в «Октябре» были опубликованы первые 12 глав третьей книги) опосредованных форм психологического анализа и частично определил (весьма отлично от И. Машбиц-Верова) особенности «непосредственного», детализированного психологизма.
Полностью отрицал психологизм «Тихого Дона» А. Ревякин [3].
Наиболее острая дискуссия началась в критике после завершения Шолоховым «Тихого Дона» в 1940 году. И тут же обнаружилось, что часть критиков и литературоведов не только приблизительно истолковывает идейное содержание произведения, но весьма вольно обращается и с пониманием шолоховского психологизма. П. Громов прямо заявил на страницах «Литературной газеты»: «Шолохова часто сопоставляют с Толстым. Эта наивная близорукость критиков объясняется, видимо, лишь размерами «Тихого Дона». В существе творческой манеры «Тихого Дона» нет решительно ничего общего с «Войной и миром»… А главное – прямо противоположны методы психологического анализа этих двух писателей. Толстой разлагает простой психологический фактор на мельчайшие составные части, оттенки. Шолохов, напротив, из простого строит сложное, необыкновенное и возвышенное. Важнейшее в манере Шолохова – какоето повышенное внимание к интенсивным восприятиям героя, к интенсивным его переживаниям» [4]. П. Громов определяет еще одну предпосылку, по которой, как ему кажется, Шолохов не может сопоставляться с Толстым: «Трудно вообще показать любое событие всемирно-исторического порядка, если в произведении нет героя, который возвышается над эмпирическим ходом событий» [4].
Сегодняшние достижения шолоховедения опровергли столь решительное суждение Громова. Однако любопытно обратиться к исходному пункту подобного рода рассуждений, тем более, что они были свойственны не одному Громову [5]. Не каждый литературовед смог осознать тогда, что Шолоховым совершено открытие исключительного масштаба – впервые в истории русской литературы всемирно-историческое событие (да еще какое!) осмыслялось и анализировалось представителем «низовых» народных масс, объяснялось на всю глубину и мощь его развивающегося интеллекта, сознания. И психологический анализ Шолохова и Толстого должны быть сравниваемы не на уровне форм психологизма, как это попробовал сделать Громов, предварительно отказав Григорию Мелехову в возможности «встать» над обстоятельствами бытия и осознать их и самого себя, но по объективному содержанию, определившему и метод, и формы, и средства психологического анализа.