Немного дальше, уже в самом преддверии финала трагедии героя снова возникает тема земли, тема неизбывной силы, наделяющей человека и неистребимой жаждой жизни, и особыми возможностями в чувствовании и понимании бытия: «Странное чувство отрешения и успокоенности испытывал он, прижимаясь всем телом к жесткой земле. Это было давно знакомое ему чувство. Оно всегда приходило после пережитой тревоги, и тогда Григорий как бы заново видел все окружающее. У него словно бы обострялись зрение и слух, и все, что ранее проходило незамеченным, – после пережитого волнения привлекало его внимание…» [4, 400]
Уходя от преследования красноармейского отрада, Григорий внезапно начинает видеть «багряно-черные тюльпаны», «блистающие яркой девичьей красотой», – они, «срезаемые лошадиными копытами, во все стороны летели, словно крупные капли крови… – Григорий, скакавший позади Фомина, посмотрел на эти красные брызги и закрыл глаза. У него почему-то закружилась голова, и знакомая острая боль подступила к сердцу…» [4, 403-404]
Совершенно очевидно, что этот образ «кроваво-красного тюльпана» является не просто символом или психологической параллелью состоянию героя, он есть нечто большее, захватывающее область сверх-задачи писателя, сопоставляющей человека и природу, человека и саму жизнь. Точно наблюдение М. Кургинян: «В «Тихом Доне» можно проследить процесс нарастания органичности слияния эпических «миров» («отдаленного мира природы» и «внутреннего мира человека» – Е. К.) по мере углубления изображаемого социального и психологического конфликта» [11, 303].
Григорий бежит из банды Фомина, возвращается в Татарский за Аксиньей, чтобы исполнить свою заветную мечту – уехать с нею на юг, на Кубань, где их никто не знает. С этого момента мы совершенно не встречаемся с развернутыми монологами Григория или же с обширными психологическими комментариями автора – все последующие психологические состояния героев даются Шолоховым через опосредованную форму психологического анализа.
– «Он достал из шапки кисет и стал сворачивать папироску, но как только Аксинья вышла – он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей; а потом вспомнил Наталью и еще многое вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал» [4, 419], – Шолохов художественно движется как бы по психологии действий Григория. Эта исключительная установка на последних страницах романа на эпичность и кажущуюся объективную беспристрастность изображения имеет своим основанием анализ не просто трагической ситуации в жизни героя, но предельно трагической, завершающе трагической.
Сгущенность психологического повествования идет от передачи, кажется, исключительно внешних состояний и действий героев, но на самом деле этот «верхний слой» психологизма вскрывает в несколько раз больше, чем это сделал бы развернутый внутренний монолог или же переданные в форме несобственно-прямой речи размышления и чувства персонажей. Данный эффект (особого драматизма повествования) возникает от того, что трагедия героев оказалась высвеченной до конца, особенности их психологии и самосознания определились отчетливо, и на первый план вышли движения героев во внешнем мире, то есть совершение поступка. И малейшее упоминание о внешнем положении героя, его действиях подключают к себе громадный психологический пласт уже известных читателю чувств и мыслей персонажа. Произошло как бы психологическое перенасыщение текста, избыточность психологических характеристик движет теперь художественное изображение персонажа и его состояний по законам самого крупного и определенного рисунка: из вовне – внутрь.
Вот теперешнее восприятие Григория Аксиньей: «Он спал, слегка приоткрыв губы, мерно дыша. Черные ресницы, с сожжеными солнцем кончиками чуть вздрагивали, шевелилась верхняя губа, обнажая плотно сомкнутые белые зубы. Аксинья всмотрелась в него внимательнее и только сейчас заметила, как изменился он за эти несколько месяцев разлуки. Что-то суровое, почти жестокое было в глубоких поперечных морщинах между бровями ее возлюбленного, в складках рта, в резко очерченных скулах… И она впервые подумала, как, должно быть, страшен он бывает в бою, на лошади, с обнаженной шашкой. Опустив глаза, она мельком взглянула на его большие узловатые руки и почему-то вздохнула» [4, 422].