Удивительным образом, но Шолохов попадает в одну из ключевых парадигм русской литературы, которая связана с «бегством», уходом из художества. Начиная с Пушкина, который балансировал в конце своего пути на грани между художественной и исторической прозой, с Гоголя, который именно что отказался от художественности в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и во втором томе «Мертвых душ», с Толстого с его постоянными качелями от сложного литературного дискурса до лапидарных «народных рассказов», от публицистики и нравственной проповеди до чистой моралистики безусловно христианского толка, с Достоевского, продолжавшего все свои тексты в «Дневнике писателя» и делавшим тексты актуализированно публицистическими.
С. Бочаров точно обозначил это: «Архетип ухода» как свозное явление в нашей литературе сопровождается тоже сквозным событием уже собственно литературным – «уходом из речи» [2, 17]. Не так ли и Шолохов, по сути «замкнувший уста» после «Судьбы человека», ушел из актуального художественного творчества в последние десятилетия своей жизни? И подчеркнутое сжигание им своих рукописей, в том числе и незаконченного романа «Они сражались за Родину» говорит именно об этом. Никто до сих пор так и не провел параллель между этими актами «сжигания» рукописей Гоголем и Шолоховым, но в их основе именно то ощущение, данное считанному числу писателей, – невозможно превозмочь, преодолеть, исправить действительность «словом», поэтому – прочь из нее. И так сделано немало…
Недруги писателя все толкуют, мол, украден текст «Тихого Дона» (часть текста), плохо дополнен, искажен и пр. Но никто из них в силу очевидных причин, прежде всего формально-интеллектуальных, не берется объяснить, каким образом существует единое и цельное миросозерцание романа, ярче и убедительнее всего проявляющееся именно что в творчески-жизненных противоречиях романа, снятых в итоге основными мыслительными и эстетическим контрапунктами текста.
Нельзя спрятать то, что не прячется в принципе – уникальный взгляд на мир, целостность увиденной картины жизни, однородность нравственных оценок.
По поводу Толстого было замечено (в связи с «Войной и миром»), что автор неправ по отношению к своим героям, заставляя их мыслить и чувствовать, как людей не начала, а середины XIX века. Шолоховский большой текст (совокупность всех его произведений) изоморфен эпохе, более того, отсутствие всяких противоречий и односторонность взгляда и говорила бы очевиднее всего о компиляции, подделке и пр.
Парадокс Шолохова: у него в парадигму актуальной истории, горячей, никак не уложившейся в какую-либо систему политики, встроилась именно что метафизика российской истории. Вот что поразительно: ведь, собственно, две первых книги «Тихого Дона» создавались тогда, когда новая власть еще не сформулировала окончательно и внятно своих идеологем практического свойства, к которым можно было прислониться и тем самым дать сверхличностное объяснение, поддержанное каким-никаким официальным авторитетом. Но Шолохов ведь не просто выписывал «проклятую действительность»», он старался понять ее, и как раз тогда, когда решительного, окончательного ответа еще не было дано.
К слову сказать, реальная политическая жизнь 20-х годов на самом деле бурлила (достаточно перечитать стенографические отчеты съездов ВКП(б) и пленумов – борьба с оппозицией, дело Промпартии, троцкизм и т.д.) И уж точно, сидящий в медвежьем углу Шолохов, изредка наведовавшийся Ростов и столицу, не мог отслеживать всю эту подвижку политических платформ, течений и пр.
Можно заметить, что первые книги, это еще не антисоветское восстание на Дону, не самые острые страницы третьей книги с метаниями Григория Мелехова, а именно с печатанием ее у Шолохова были наибольшие трудности. Но основной массив материала у Шолохова был готов к началу 30-х годов, и самое главное – он никак не противоречил тому, что воссоздано и показано писателем в первых книгах романа.
В основе «Тихого Дона» лежит метафизический импульс некоей высшей воли, нуждавшейся в эстетическом эквиваленте исторических потрясений России.
В сегодняшнем состоянии современной России, когда на весах опять, как без малого 100 лет назад, опять лежит судьба отчизны, когда многое смешалось в устройстве, политической системе, нравственных постулатах, головах, психологии людей, в культуре, которая занимается, как ей кажется, освоением западного «прогрессивного» опыта, а на деле методично разрушает мало-мальские основания, связанные с тысячелетними традициями своей, национальной культуры, – много непроясненного, неустоявшегося. Время поистину страшное. Не дает покоя мысль, высказанная В. Н. Топоровым в примечаниях к «Петербургскому тексту», что «Россия – храм на крови» и что эта «цена крови в истории российской государственности» еще не оплачена – «и что без этой оплаты благой России не быть» [Цит. по: 2, 323].