Шолохов не закрывает глаза, не прячет от читателя свои ответы: неимоверно «подешевевшая» человеческая жизнь на фоне «отмененного Бога», тем не менее, непостижимым образом обнаруживает такое «очарование человека» из народа, которое не было увидено и отмечено во всей прежней русской художественной традиции.
Упавший как бы на самое дно человеческих прегрешений, взявший на свою душу грех убийства не одного и не двух людей, шолоховский герой (а речь идет о Григории Мелехове) поддерживается автором в самом основном побуждении – спастись можно, только продолжив тяжбу и борьбу с жизнью. «Выжженная как палами» жизнь Григория обладает, тем не менее, своей притягательной силой через философское – именно – объяснение его трагической вины, которая искорежила жизнь и судьбу одного из лучших представителей рода человеческого.
Шолохов масштабирует своего героя до уровня античного титана, которому ничего другого не остается только, как умереть достойно – неважно, происходит это в пределах текста или вне его – но он попробовал схватиться с богами, с самой судьбой и остаться непобежденным. Это ли не философская максима очарования такого человека?
Страшно и помыслить, если бы политическая верхушка настояла и силой – не рукой писателя, конечно, но какого-нибудь партийного редактора – и написала другой финал «Тихого Дона» с приходом Григория к красным в виде какого-либо помощника Мишки Кошевого по хуторскому ревкому. Так бы мы и думали, что русская революция была не страшным испытанием всего народа на прочность прежней истории, но жалкой пародией на выродившуюся нацию и ее лучших представителей.
У писателя возникает, по сути, новая философия о достоинстве и потенциале человека. Нельзя также утверждать, что у Шолохова отсутствуют генерализации в виде логических или каких-либо иных интеллектуализированных формул для объяснения всех этих происходящих изменений. Его герои, как и сам автор, находятся в процессе постоянного оформления суждений обо всем происходящем и о самом человеке. А также о фундаментальных проблемах своей жизни и бытия в целом. Нельзя при этом было спастись никакими примерами, какие можно было получить от предшественников, – и герой, и жизнь, и ее страхи, и ее онтология были совершенно иными. На что надо было опереться новому автору, который остался один на один с бездной нового бытия и поисками ответа, как с ним (бытием) поступать и как его изъяснить?
Страх и безнадежность – это первая реакция, совершенно естественная и понятная для культурной ситуации, какая не была принята Шолоховым. Его человеческая и художественная смелость изумляют. Увидеть, взять и объяснить увиденное им бытие – в то время становления новой российской империи советского разлива это сделал исключительно и именно он. Не было другого художника, кроме него, Шолохова.
Яснее всего и радикальнее все это сопоставление и соображение возникает тогда, когда мы сближаем вершины прежней русской литературы и Шолохова. Приведем только одну параллель – классический пример из Толстого – Андрей Болконский и дуб и восприятие природы шолоховскими героями – к примеру, Аксинья после выздоровления от тифа. У Толстого герой дан в прямом параллелизме с миром природы (дубом), но его внутренняя жизнь, духовный процесс находятся вне воздействия «дуба». Только встретившись с Наташей, услышав ее пение, ее чистые, восторженные слова о жизни, герой Толстого заключает для себя: жизнь не кончена, стало быть, надо жить дальше и делать то-то и то-то. Природный великан – дуб выступает для героя определенного рода символом, толчком для дальнейших изменений в его внутреннем состоянии, и он вовсе не намерен напрямую увязывать природное явление и свое человеческое естество.
Для Аксиньи нет подобной логизации, она вне ее, она полностью растворена в мире природы, автор за нее формулирует ее состояние, но также без жесткой причинно-следственной связи. Суждение о героине производится внутри самого описания, оно носит синтетический характер. Жесткое противопоставление субъекта и объекта в дискурсе толстовского (достоевского) типа, и это родовой, принципиальный признак искусства (литературы) нового времени – у Шолохова сменяется синтетическим соединением субъекта и объекта. Шолохов, по сути, порождает новый художественно-философский дискурс, в котором изменены прежние принципы соединения предмета изображения и постигающего субъекта.