Шолохов был дан не только русской литературе (культуре), он был дан самой русской жизни как известного рода ключ, код к разгадке самых головокружительных зигзагов русской истории ХХ века. Читая, перечитывая его книги, необходимо стараться не отступиться от той правды, которая вся, без остатка, проявилась у него в передаче судеб своего народа, лучших людей из него.
Не случайно Шолохов является трагическим и философом и художником; у него просто-напросто не было другого выбора: содержание жизни, какое он воспроизводил, могло быть адекватно взято и понято только через субстанцию трагического. Шолохов расчищал и структурировал действительность в тот самый момент, когда сама эта историческая «магма» народной воли и не знала, куда она повернет и что с нею будет.
И вот художник, гений, смелой рукой сдирает с поверхности разнообразных представлений о том, что такое русская жизнь после революции и гражданской войны, лишнее и никчемное – и видит обнаженную плоть своего народа, незатянувшиеся раны, текущую кровь. Что он должен был предложить своему народу в качестве художественного ответа? Какую-либо фантазию, словесные припрыгивания в духе многочисленных лубково-пропагандистских явлений советской литературы того времени? А что тогда с восприятием народа, узнает ли он себя в этих фокусах, словесных экспериментах?
То, что сделал Шолохов, не имеет словесного выражения и не претендует ни на какую особую художественную оценку. Он снял отпечаток действительности с сетчатки глаз своего народа.
Мы можем, как угодно с этим спорить, сопротивляться ему, полемизировать, но все это будет впустую. Рассмотренный и – одновременно – понятый им народ в его трагедии и недоумении: что же с ним сделалось в этом веке? – не отменить никакими соображениями и формулами.
Быть или не быть народу – во многом регулируется и объясняется тем, что за этим народом стоит. Сохранение русского народа, которое, так или иначе, произошло в советскую эпоху и проявило себя в Отечественную войну, не в последнюю очередь связано с тем, как самому народу дал самопонимание его главный художник этого периода – Шолохов.
Он увидел и сказал, что народ, который может из себя произвести таких героев, как Григорий Мелехов, как Андрей Соколов, не может быть обречен на уничтожение, не может просто-напросто исчезнуть из общей картины человечества.
Даже подумать об этом было тяжело, и к этому не приблизилась никакая ни философская, ни историческая мысль советской эпохи. Художественно же было совершенно понятно – все вокруг да около. Главные же мысли старались аккумулировать немногие авторы – Мандельштам, Пастернак, Платонов, Твардовский, но , прежде всего, Шолохов.
Вообразим себе задачу, какую перед собой поставил Шолохов. (А то, что он ее поставил, понятно по тому, с какой энергией и глубиной он создавал «Тихий Дон» и первую книгу «Поднятой целины»). С твоей страной, твоим народом происходят события, примера которым нет в истории мировой цивилизации – не существует никаких сравнений. Аналогий, подобий – нет. Ни Возрождение, ни Просвещение, ни буржуазная революция, ни крестьянский бунт, ни старая культурная революция – ничто не похоже и ни с чем нельзя сопоставить. А здесь же, рядом, находятся люди, которые не только присутствуют с тобой художником в одном пространстве, но, – как ты понимаешь, в пространстве мировой истории.
Но об этом никто и никак не писал! Что же делать? Как поступить? Что брать главным, а что оставить на «потом»? Та онтология шолоховской эстетики, о которой было заявлено в названии этих заметок, связана в основном с тем, что жизненность и глубина воспринимаемой действительности у Шолохова носит беспредельно уникальный характер. Мы не можем в полной мере оценить и освоить характер его художественных достижений и созданной эстетической реальности. Одно понятно – мы верим ей, мы не можем ее ни обойти, ни проигнорировать, ни забыть.
Предположим, что «Тихий Дон» написан в духе А. Н. Толстого или И. Бабеля, что же в итоге останется от него – плачущий интеллигентский монолог о прекращенной жизни и несуразности социальной реальности. А что у Шолохова? – трагически прямой взгляд на жизнь и обстоятельства существования как народа, так и людей из него. Без всякой поблажки и компромиссов.