Перенять словом жизнь становится для Шолохова и задачей и практической реализацией, но при этом он приоткрывает такие тайны и зияния в народной душе, от которой замирают главные его герои, да и читатель опускает голову, не понимая, как это можно все перенести. Перенести-то все это можно, – нельзя сразу и полно это описать. Но вот получилось, вот перед нами «Тихий Дон», вот перед нами русская революция, данная впрямую и без всяких сожалений.
А где художник? А разве мы о нем спрашивали? Он там, где и должен быть – внутри самого текста. Это удивительная вещь: «Тихий Дон» равен полностью Шолохову. Михаилу Александровичу Шолохову, писателю, человеку, который своей рукой все это написал.
То умное слово, которое было указано вначале – онтология, то есть сущность того или иного явления – по отношению к эстетике, слову Шолохова имеет только одно значение – правда и только правда жизни своего народа и лучших его представителей.
Вместо заключения
Заметки о прошлом и будущем русского человека
Конечно, первая мысль о Шолохове. О его героях, о его «Тихом Доне». Почему первая настоящая книга о русском бунте, «бессмысленном и беспощадном», как пророчествовал еще Пушкин, была написана столь рано – по историческим меркам – и так поразительно трагично?
До сих пор так до конца и непонятно, какие противоречия тысячелетней жизни России вышли на поверхность и перемолотили значительную часть народа, изменили до неузнаваемости жизнь, поменяли систему ценностей? Но вот вопрос – а как об этом можно было написать? Ведь и традиции не сложилось в русском искусстве. Разве что «Борис Годунов» Пушкина с описанием после-смутного времени, о разрыве между героем (царем) и сумрачно молчащим народом.
Трагизм в своем безусловном, определенном еще в античности виде – это завершение (в форме внезапного обрыва) пройденного человеком пути, уничтожение прежней жизни во всех ее витальных аспектах и смысловых параметрах, это – nihil, пустота, смерть, черная дыра, мертвый космос мертвой природы без дыхания и теплоты, без солнечного света и радости детского смеха, весеннего трепетания листочков, плеска морской волны.
Все остальное в представлении о трагическом – паллиатив, игры в бисер докучливового ума, не желающего согласиться с тем, что человек сталкивается с «равнодушной» и безразличной космической жизнью, избравшей тебя, человека, и твою родную сторону для испытаний невиданной силы и непонятного предназначения.
Трагическое – это когда человек совершает такие безумства и преступления, нарушая вековечные правила и установления морали и человеческой духовности, после которых ничего кроме смерти и держания ответа перед высшим существом и быть не может. Да и то, – как метался в своих сомнениях Иван Карамазов, явно не дотягивая до уровня подлинно трагического русского героя, – возникает ряд безответных вопросов о том, а кто все э т о, переживаемое человеком, придумал? То ли это Бог, опустил руки, глядючи на разгулявшееся свое «подобие», понимая, что возвращение человека в прежнее состояние невозможно.
Слишком много «вин» несет в себе трагический герой – от царя Эдипа до Григория Мелехова, и этим «винам» нет ни оправдания, ни прощения. И прежде всего для него самого. Нет для трагических героев прежней (до-трагической) высоты ни понимания будущей жизни, ни малейшего оправдания себя в той системе нравственных координат, которых они придерживались и придерживаются. Калигула или Нерон, доктор Менгеле или Гитлер не могут быть трагическими героями, несмотря на попытки европейской модернисткой литературы представить их таковыми (по крайней мере, античных персонажей), так как эти существа, не люди, исходят из сатанинского представления о природе человека как средоточия ненависти, жестокости и зла. Поэтому для них «все дозволено», как формулирует это герой Достоевского.
Не то истинный трагический герой – он несет в себе реликты прежних человеческих представлений о доброте, гуманности, сочувствии. У него просто нет другого выхода кроме смерти, так как некий рок и сама история событий привели его к той точке, после которой нет возврата к прежней жизни и к бытию в принципе.
Нет выхода – приходится покориться смерти, сознательно и свободно, еще раз своей гибелью испытывая собственную человеческую значительность. Обличье смерти уже как бы и второстепенно в этом случае – это может быть безжалостная воля богов, тупая механистическая воля государства, расчищающая площадку под свои новые эксперименты с человеческой породой, это может быть личный шаг через черту от жизни в небытие.