Это, конечно же, детские воспоминания самого Шолохова.
«Дверь отворил швейцар. По нарядной с золочёными перилами лестнице поднялись на второй этаж; сестра позвонила ещё раз. Их впустила женщина в белом халате. Григорий присел у круглого столика…» Надо понимать, Александр Михайлович присел, а мальчик остался стоять подле, с лёгким волнением оглядываясь и запоминая каждую деталь навсегда: «Сестра что-то говорила женщине в белом, та записывала. Из дверей палат, расположенных по обе стороны неширокого коридора, выглядывали головы в разноцветных очках».
Высокое стенное зеркало, запах чистоты и лекарств, совсем иной скрип половиц, электрический свет…
Александр Михайлович был взволнован. Миша, страдая от боли, щурился, глядя на мягкий свет электрической лампочки.
Их определили в палату. Мише выдали тёмно-зелёные очки.
Ночь или две отец был при сыне, потом уехал.
В палате у Мелехова, согласно роману, есть сосед из Зарайска. Упоминается он только раз: когда Мелехова оформляют. Больше этот незримый сосед не появляется. Как мы помним, род Шолоховых происходил из Зарайска, где родился и Александр Михайлович. Перед нами филологический привет: с Мелеховым в одной палате как бы находится шолоховский дух – молчаливый свидетель всего происходящего.
Миша пролежит в больнице более четырёх месяцев.
«К глазной лечебнице доктора Снегирёва примыкал маленький садик.
Таких неуютных стриженых садов много по окраинным переулкам Москвы, в них не отдыхает глаз от каменной тяжёлой скуки города, и ещё резче и больней вспоминается при взгляде на них дикое приволье леса. В больничном садике хозяйствовала осень: крыла дорожки оранжевой бронзой листьев, утренними заморозками мяла цветы и водянистой зеленью наливала на газонах траву. В погожие дни по дорожкам гуляли больные, вслушиваясь в переливы церковных звонов богомольной Москвы. В ненастье (а в том году оно преобладало) слонялись из палаты в палату…»
Что происходит со слепнущим человеком?
Он начинает слушать.
Он учится слышать вдвое, втрое, в разы больше, чем зрячий человек.
Так, по речи Шолохов учился распознавать интонации и характеры.
Учился понимать значение расстановки слов и междометий.
Москва бурлила разговорами: ещё царил невиданный патриотический подъём начала войны, ежедневно обсуждались сводки с фронтов. В больницу всё чаще привозили раненых солдат. Там же лечились: аристократы, купцы, мещане. Люди всех возрастов, многих национальностей и вероисповеданий.
Привычка притулиться в уголке и вслушиваться в речь окружающих той осенью в Мише закрепилась окончательно: болезнь глаз тому очень поспособствовала.
Первая же книга Шолохова – «Донские рассказы» – удивительна в числе прочего поразительным слухом на речь: совсем молодой писатель уже обладал умением, не свойственным даже многим зрелым мастерам – выстраивать целые образы на точных речевых характеристиках.
Причём далеко не только образы казаков. Помещик, попадья, белый офицер – все говорят своими голосами. Например, москвичка и моряк в рассказе «Мягкотелый». Дети, девушки, старухи, старики – для всех находится своя интонация, свой словесный порядок.
Он всех их не просто увидел однажды – он их услышал.
Зрение поправилось. Очки сняли.
Пока жили в Москве, отец всё разузнал и принял решение: отдать сына учиться в московскую гимназию, а не растить из него казака.
Шолохову приобрели гимназический форменный костюм, сняли квартиру и устроили в гимназию имени Григория Шелапутина № 9, проплатив сто рублей на год вперёд. Для понимания: средняя месячная зарплата тогда составляла порядка двадцати рублей. Учитывая стоимость квартиры, какие-то деньги на проживание, посылки из дома, на учёбу юного Миши уходило столько средств, сколько хватило бы на жизнь целой семьи из двух-трёх человек.
Гимназия располагалась в Трубецком переулке: ныне это переулок Хользунова. Огромное здание с большим количеством разнообразных помещений, включая актовый и спортивный залы. Счёт учащимся шёл на сотни. В гимназии давали восьмиклассное образование; в программе обучения были немецкий, французский и древние языки: греческий и латынь. Это была одна из самых лучших и престижных гимназий во всей России. В этом смысле, конечно, нелепы любые рассуждения о диком, не покидавшем хутора казачонке, который едва ли мог стать писателем.
Миша проживал на Плющихе, в Долгом переулке – ныне улица Бурденко, 20, седьмая квартира, – у родственника по отцовской линии Александра Павловича Ермолова. Он служил учителем подготовительных классов шелапутинской гимназии, преподавая пение и рисование. Миша жил в одной комнате с его сыном Сашей – сверстником и одноклассником.