«Высокие интересы литературы, — присовокупил Борщаговский, — оказались для Шолохова решающими».
Книга вышла и была отослана в Вёшенскую. Оттуда — телеграмма: «Борщаговскому. Получил тчк Спасибо тчк Шолохов».
Дополнение. Однажды в интервью Шолохов заявил: «Мы служим идее, а не лично себе…» И тут же высказался о том, что стало незаметно разъедать общество: о блате, кумовстве, коррупции: «Представь, чтобы Толстой пришел в редакцию „Нива“ пристраивать рукопись своего сына. Или Рахманинов просил бы Шаляпина дать своей племяннице возможность петь с ним в „Севильском цирюльнике“. Или, еще лучше, Менделеев основал бы институт и посадил туда директором своего сына… Не улыбайся. Над этим стоит подумать…»
Обидно, что этот совет остался втуне и исцеление — до сих пор! — не пришло. Давно сказано: нет пророка в своем отечестве.
В этом же интервью очень строго отозвался об «отщепенцах» — диссидентах: «С такими надо бы построже. Известно, паршивая овца заведется — все стадо испортит».
Надо знать и об этом. Одни ругают его за ненависть к тогдашним политическим инакомыслящим. Другие хвалят. Но ни разу не прочитал спокойных рассуждений: что же не удовлетворяло в бунтарских взглядах диссидентов Шолохова, автора Григория Мелехова, самого главного в советской литературе бунтаря.
Освобождение Мелехова
Все минется, одна правда останется…
Из анекдотов 1930-х годов. Однажды заведующий Отделом агитации ЦК Алексей Стецкий стал критиковать Шолохова за то, что его главный герой — Мелехов — настоящая контра. Потом сказал:
— Ты, Шолохов, не отмалчивайся.
— Ответить вам как члену ЦК или лично?
— Лично.
Шолохов подошел и дал ему пощечину. На следующий день позвонил Поскребышев:
— Товарища Сталина интересует: правда ли, что вы ответили на критику пощечиной?
— Правда.
— Товарищ Сталин считает, что вы поступили правильно.
Сталин таким предстал в анекдоте. На самом деле, помнил Шолохов, как вождь самолично руку приложил, чтобы долгие десятилетия Мелехов считался «отщепенцем», то есть врагом.
Школьный учебник 1948 года. Я по нему учился в десятом классе. Жил тогда, между прочим, в одной из станиц по знаменитой казачьей Горькой линии. Эта поистине горькая линия известна по роману Ивана Шухова с тем же названием. У нас тоже были свои Мелеховы… Помню одного деда. Идем из школы, он у хаты на завалинке — ловит зимнее солнышко, а увидел нас и выпятил как будто ненароком отвороток полушубка, а там иконостас: медали. «Это, — стал пояснять он нам, школярам, — газеты надо читать и радио слушать. Разрешено теперь носить старые награды». — «Дедуля, — спрашиваю, — эта медаль за какие подвиги?» Отвечает: «За Русско-японскую». — «А эта?» Отвечает: «За подавление внутреннего врага в первую революцию. А эта за германскую в девятьсот четырнадцатом. А эта, — погладил пальцем шрам-вмятину на полыселой голове, — небось, твой отец в Гражданскую припечатал печать от советской власти… Да вы не кривитесь, не кривитесь, мальцы-удальцы, пионеры-комсомольцы. Небось, не враг я. Я себя отмыл-отбелил».
Что же в учебнике? «Мелехов борец не просто со своим народом, но и со своей родиной… За Григорием не стоит, как думали некоторые критики, какая-то определенная группа казачества. Это трагедия индивидуализма в эпоху социализма… Скидок на происхождение ему нельзя делать…»
Коварны последствия от такого приговора Мелехову. За упрощением героя тянулось укрощение истории — посему читай роман и не взыскуй, читатель, за трагедию в Гражданскую. Тяжкая цепь-взаимосвязь.
Напомню: смерть Сталина позволила Шолохову выбросить насильно впихнутую сцену со Сталиным.
Но Мелехов и при Хрущеве, и далее все еще ходил-мыкался по страницам большинства учебников, статей и монографий с волчьим билетом «отщепенца». Воинственный парткритик Ермилов наставлял: «Мелехов не имеет права на трагедию… Мотивы поступков Григория Мелехова становятся чрезвычайно мелкими для трагического лица… В самом деле, почему Мелехов идет в банду Фомина?.. Да только из-за того, что ему лично „податься некуда“! Это, разумеется, уже не трагическая тема».
Шолохов в 1940 году осмелился снять сталинское клеймо «саботажники» с голодающих земляков. При Хрущеве попытался отменить обвинительный приговор Мелехову. Но далеко не все и не сразу стали прозревать в стане критиков и литературоведов.