— Нет, живым я им теперь не дамся! Не хочу больше в тюрьму!
Однако, как они ни конспирировались, в Москве нашлось достаточно людей, углядевших Шолохова. Однажды неожиданно заявился в «Националь» Фадеев, да не один, а с женой. Михаил, оставив ее со смущенно покашливающим Луговым, вызвал Фадеева в коридор, рассказал ему, почему ждет вызова к Сталину, и попросил его как секретаря Союза вмешаться в это дело. Уши Фадеева заалели. «Вот попал!» — клял себя он.
— Миша, ты же классик, — пропел своим тенорком Фадеев, — кто тебя тронет? Брось ты все это! Зачем ты хочешь подложить меня под органы? Все это скучно! Нам, как пристало классикам, самое время поужинать в «Яре», — он хохотнул, — с цыганами!
— Ну а если тебя арестуют там вместе со мной? — осведомился Михаил.
Внимательно посмотрев на него, Фадеев сказал:
— Шутник, ты, Миша. Ну что, идешь? Нет? Жаль.
И, забрав супругу, он быстро ретировался.
23 октября позвонил Поскребышев и вызвал Михаила в Кремль к шести часам вечера.
Сталин в кабинете был один. Он не ответил на приветствие Михаила, только молча протянул руку. Выслушал его тоже молча, не задав ни одного вопроса. Потом сказал:
— Нами получено письмо товарища Погорелова. Где он, кстати?
Михаил пожал плечами.
— Не знаю. На нас он не выходил. Наверное, перешел на нелегальное положение. Он же старый партизан.
— Ну, если партизан, в Москве не будет скрываться, поедет на Дон. Поищем.
— Товарищ Сталин, — тихо сказал Михаил. — Как так получилось, что мы, советские люди, вынуждены бежать из собственного дома, ночью, скрываемся, ходим, озираясь по сторонам, спим с оружием под подушкой? Что происходит? Почему люди, подобные Гречухину и Когану, получили такую власть в Стране Советов?
Сталин встал, провел рукой по усам. В глазах у него мелькнула ирония.
— А вам добренькие нужны, — глухо сказал он, уставив свой тяжелый взгляд на Михаила. — А что я буду с ними делать, с добренькими? Где и когда вы видели во власти добреньких? И сколько держалась такая власть?
— Но сами же вы не такой? — возразил Михаил.
Тут произошло то, что он запомнил на всю жизнь. Сталин подошел к нему совсем близко, по-прежнему глядя прямо в глаза.
— По-вашему, я добренький? — усмехнулся он. — То-то, я гляжу, вы какой-то не от мира сего. Ходите, жалуетесь мне, чуть что. Я злодей, товарищ Шолохов, и беспощадно давлю людей, которые мешают продвигаться вперед государственной машине. На моей совести загубленных жизней больше, чем волос на вашей голове. Мне добреньким уже никогда не стать. Я, — он уставил пожелтевший от табака палец в потолок, — бич Божий, хоть и в Бога не верю. Я не прозевал Гречухина. У меня просто других не бывает. Другие мне не нужны.
— Так, стало быть, Гречухин говорил правду? — с трудом спросил Михаил.
— Какую правду? О чем это вы? — Сталин отвернулся от него и вразвалку пошел по дорожке.
— Ну… что вы в курсе поручения, данного Погорелову…
Сталин остановился, снова повернулся к нему. Лицо его выражало удивление.
— Я сказал, что я не добренький. Но я не говорил, что я подленький. Я числю вас среди людей, нужных Советскому государству. Зачем мне вас уничтожать?
— Но я, — задумчиво сказал Михаил, — отдаю предпочтение в своих произведениях людям добрым и справедливым. Значит, если я нужен стране, то доброта и справедливость тоже ей нужны?
— А кто говорил, что не нужны? Вы, писатели, как раз и призваны восполнять то, что власть себе позволить не может. Однако вы меня немного удивили… — Сталин с любопытством смотрел на Михаила. — Я согласен, что Григорий Мелехов — справедливый. Но — добрый ли он? Искалечил жизнь Наталье… Убил много людей. Правда, иногда он не расстреливает красноармейцев, а берет их в плен. Но он, по-моему, не сильно переживал, когда снаряд попал в сарай с пленными красноармейцами.
— Григорий Мелехов человек чувства, порыва, — ответил Михаил. — Он не может быть добрым к Наталье, если не любит ее. Он не может любить красных, если они хотят его убить. Но он никогда не упускает возможности сделать добро, если для того нет серьезных помех. Да и как может существовать справедливость отдельно от добра? Вот вы, безусловно, справедливый человек. Я неоднократно имел возможность в этом убедиться. Но вы отвергаете даже мысль о том, что вы — добрый. Наверное, вы лучше знаете себя, чем кто бы то ни было. Я же знаю другое: когда вы в 33-м году помогли двум нашим районам, это был добрый поступок, что бы вы о нем ни думали.