С ее появлением солнце словно поднялось выше. Золотом покрыло оно Кесарию с головы до ног, сверкающим ковром легло на пути. Царица была в любимом платье Вамеха, не хотела, чтобы враг видел ее в трауре. Золотое шитье переливалось и блестело на солнце, освещая ее бледное лицо. При виде палача она не вздрогнула, не обратила внимания на его меч, который мрачно сверкал в огромной, с медвежью лапу, руке. Не взглянула она и на Искандера-Али, величественно восседавшего на чужом троне. И все же она почувствовала, что он волнуется больше нее.
Три дня Искандер-Али не находил себе места. Он старался не думать о царице, боялся изменить свое решение. Он непрестанно пил, не выходя из гарема, в день менял нескольких наложниц, но не мог убить своего безумного желания, не мог насытиться. Просыпаясь в объятиях одной красавицы, он прогонял ее и требовал к себе новую.
Искандер-Али любил царицу, а она даже теперь, перед лицом своей гибели, оставалась недоступной.
Но дорого давалось Кесарии это спокойствие. В глазах ее стоял туман, колени подгибались. Она пошла быстрее, чтобы скорее пройти страшный путь, казавшийся ей бесконечным.
«Вамех, сын мой, приди ко мне на помощь. Поддержи меня! Дай мне силы и твердости, чтобы не осрамилась я перед врагом. Вот-вот остановится мое сердце!..» Царица шла между выстроившимися в два ряда турецкими воинами. Они провожали ее удивленным взглядом. При виде ее палач, который, как зверь в клетке, расхаживал по эшафоту, застыл и обмяк. Меч в его руке дрогнул, и, чтобы никто этого не заметил, он воткнул его в дощатый настил и оперся на рукоятку. Не одну, не две головы снес он на своем веку, но это были головы героев или изменников, врагов или непокорных, это были головы мужчин, отчаянных и бесстрашных, а эта женщина так смело шла на плаху, будто всходила на престол.
«Невозможно покорить народ, у которого такие женщины, — думал Искандер-Али. — Недаром говорил Тамерлан: «Вся Азия у нас под пятой — а Грузию я не заставил склониться». Подняв голову, сардар столкнулся со взглядом царицы.
Она стояла на эшафоте и глядела на сардара, спокойно, чуть улыбаясь. Искандер-Али смутился, хотел встать и не смог.
«Мы, османы, сделаем то… — хотел сказать он, но не мог выдавить из себя ни звука, так прекрасна и величественна была царица. Он продолжил про себя: — …чего не смогли сделать великий Тамерлан, непобедимый Чингиз-хан и сам Александр Македонский, мы будем господствовать над вами. Тот кровавый путь, который не раз проделан нами по вашей земле, — проляжет еще дальше». Он чувствовал, что царица проникла в его хвастливые мысли и глядела на него с усмешкой. Он только чувствовал, а не видел, ибо не в силах был поднять на нее глаз… Искандер-Али дал знак палачу.
9
Перевалило за полночь. В горах у костров сидели пастухи-табунщики. Они только что пришли из загонов, где сторожили скот по очереди. Всю ночь хищники не давали покоя. Было их здесь немало и раньше, а теперь еще набежали из долины волки, шакалы, медведи и рыси. Внизу не оставалось скота.
Что уцелело от турок, опытные пастухи угнали в горы. Сюда не доберутся турки. Дороги перекрыты. Только вот от зверей не убережешься. Всю ночь бодрствуют пастухи, даже отдыхая, не расстаются с оружием. Ни на минуту не отлучаются от стада. Не верят верным псам.
Изголодавшиеся волки пошли на хитрость. Самки вылезли на холмы, окружавшие горную долину, и призывным воем смущали сторожевых псов. Несмотря на преданность человеку, те не могли устоять перед соблазном и бежали за волчицами, которые заманивали их подальше. Тем временем самцы нападали на стадо, и оставшиеся собаки не выдерживали неравного боя. Вот почему пастухи боялись оставлять на собак стадо.
Пастухи ужинали, чутко прислушиваясь. Неспокойны были и собаки. Вдруг они с лаем сорвались и выбежали на дорогу. Огонь выхватил из мрака всадника, ветром подлетевшего к костру. Две сильные руки схватились за узду, остановили коня.
— Царевич Вамех людей собирает! — прохрипел смертельно усталый всадник и упал с коня, который весь в мыле вставал на дыбы.
…Луна стояла высоко на зеркальном небе. Деревня спала.
— Царевич Вамех людей собирает! — склонился с седла всадник к отцу и сыну, сторожившим ворота.
В хижине при тусклой коптилке снаряжается в поход крестьянин. Жена положила в кожаную сумку сыр и кукурузные лепешки. Кто-то постучал нагайкой в дверь:
— Эй, Гоча, царевич людей собирает!
…В придорожной таверне ужинают запыленные, усталые янычары. Они везут Искандеру-Али вести о том, что несколько отрядов из Имеретии непроходимыми лесами, горными тропами идут в Одиши.
Турки разговаривали смело, уверенные, что повар, прислуживающий им, не понимает ни слова.
По двору крестьянин водит вспотевших, взмыленных коней.
«Царевич людей собирает!» — услышал он вдруг голос из темноты.
Повар поднес захмелевшим янычарам вареное мясо и кувшин вина. Те с волчьим аппетитом набросились на еду, опустошая одну чашу вина за другой.
Повар прислушался. «Царевич людей призывает!»— услышал он клич, поглядел на янычар и незаметно вышел во двор. Заговорщицки переглянулся с крестьянином, водившим лошадей. Не говоря ни слова, один подошел к дверям, другой к черному ходу, заложили обе двери на тяжелый засов, перенесли туда сено, приготовленное для коней, и подожгли. Вспыхнуло пламя. Повар и крестьянин бросились к коням
Луна медленно угасала. На склоне горы крестьяне косили траву, вокруг стояли янычары.
«Царевич Вамех людей собирает!»
Косцы взмахнули наточенными косами, полетели на землю отсеченные головы. Крестьяне молча прикрыли травой убитых.
«Царевич в поход зовет!»
Вооружались монахи в монастырских дворах, перекидывали через плечо сумки с запасом еды.
Так поднималась Одиши.
У обедневшего народа не оставалось ничего, кроме рук и сердца. Все отбирал постылый враг — опустошал кувшины с вином, очищал амбары от зерна, резал скот и птицу, забирал посуду, срывал с плеч одежду, уводил женщин и детей, сажал на корабли в Поти и Анаклии и увозил в Турцию. Те, кто оставались в Одиши, закипали праведным гневом и жаждой мщения. Ненависть к врагу росла. Народ только и ждал того дня, когда раздастся клич. И вот он раздался — из лачуг и дворцов, молелен и монастырей.
Поднятый на ноги народ внезапно нападал на вражеский караул, разорял лагеря, перекрывал дороги, разрушал мосты, уводил лошадей, похищал обозы, направляясь к месту сбора — Волчьей долине.
Когда царица всходила на эшафот, по тропинке, ведущей в горы, пробирались к Волчьей долине Эсика Церетели, Мурзакан и Ута Эсартия.
Ута вез на своей черной, как ворон, Арабии завернутого в бурку связанного царевича. Теперь, когда до положенного срока оставалось совсем немного, путники не стали терять времени, чтобы переносить Вамеха с одного коня на другого, и Арабии приходилось несладко под двойной тяжестью.
— Быстрее, Арабия, дорогая! — шепотом упрашивал коня Ута, чтобы Вамех не услышал его.
Царевич не знал, кто его похитители. Самому богу не простил бы он, что его оторвали от матери в такой грозный час.
Лошадь, словно понимая, как дорого время, ровной рысью взбегала на подъемы.
Вот уже появились высокие отроги, серпом опоясывающие Волчью долину.
Сторожевые, охраняющие единственный вход в лагерь, сразу узнали всадников и пропустили их.
Узнали прибывших и воины, но, не найдя среди них царевича, удивились. Кто мог подумать, что его везут связанным, в бурке.
Войска расступились, пропуская маленький отряд к Тариэлу Чиквани, стоявшему посреди лощины.
Три всадника одновременно осадили коней перед предводителем войска. Спешился Мурзакан и осторожно взял у сына его ношу. Пока Тариэл Чиквани недоуменно ее рассматривал, он разрезал кинжалом веревки.
Как орлиные крылья, распахнулись полы бурки, распустился башлык, и удивленные воины подались назад.
— Царевич!
— Слава тебе, правитель Одиши!
Затекшие руки и ноги не подчинялись Вамеху. Теперь он знал, кто его похитители. Пораженный, глядел он на покорно склонившегося перед ним дядьку. Рассудок его помутился, рука потянулась за кинжалом, но остановилась, — в эту минуту где-то вдали глухо, един слышно загудел огромный монастырский колокол.