Розанов упрекает русских публицистов и философов в том, что освобождение, обновление и возрождение нового интереса к философии не пошло самостоятельным путем, а отразило в себе движение западноевропейской мысли: широкое распространение в ней пессимистической философии получило господство и в России. Правда, он видит особенности рецепции этой философии в осуждении пессимизма и поэтому надеется, что на слуху он будет недолгим, ибо пессимизм таит в себе угрозу. Пессимизм приняли не из-за объективной истинности, а из соответствия тем особенным настроениям, которые в последние годы охватили европейские общества.
350
В России пессимизм стал противовесом узкому самодовольству и самоуверенности позитивизма, и в этом смысле такая философия может стать даже и плодотворной. Но слишком быстро спустившись в "низменные" слои читающего общества и получив там особую и неприятную окраску, она не оправдала больших ожиданий, хотя и не в своем собственном философском отношении. Верно, что страдание очищает душу, но тогда, "когда оно очень сильное и истинное", когда человек уходит в свой внутренний мир, не живет более для других, когда раскрываются его силы и пробуждается истинное и глубокое понимание религиозной и нравственной жизни. Суетный и шумный пессимизм не имеет ничего общего с просветлением человеческого духа" (47. С. 30). Избыток шумливого успеха более всего губит философию Шопенгауэра.
Недостаток, присущий позитивистской философии, считает Розанов, повторяется в пессимистической: она не способствует лучшему пониманию природы и общества, набрасывая на них покров, вытканный в субъективном духе, получая тем самым окраску сомнительного достоинства. Ее ценность ограничена различением нескольких видов причинности и объяснением некоторых явлений в художественном и религиозном творчестве. Розанов, заключая, отмечает, что мы до сих пор не поняли самые богатые в метафизическом отношении философские системы - Аристотеля и Лейбница, потому что "более питали чувство общего уважения к философии, нежели вникали в смысл ее: мы стояли перед храмом, но не входили в него" (47. С. 35).
Почему Розанов столь решительно не принимал пессимизм? Розанов теоретик человеческого естества, высоко держал планку семейной (и половой) жизни. В его религиозном натурализме превозносилась воля к жизни, ярче всего выражаемая в воспевании семьи и половой любви, но не только в этом: он вовсе не отрицал волю, преодоление которой, по Шопенгауэру, способно примирить с ужасами жизни, он указывал на особенности ее отрицания. Речь идет о "пассивности", безволии русского народа.
Разбирая статью Т. Ардова о настоящем и будущем России (1911), Розанов отмечает мысль автора об особенностях русской народной психологии, ярко воплотившейся в великой русской литературе. "Тургенев, Толстой, Достоевский, Гончаров и др., - пишет Ардов, - все с поразительным единством без какого-либо значительного исключения возводят в перл нравственной красоты и духовного изящества слабого человека, еще страшнее и глубже - безжизненного человека, который не умеет ни бороться, ни жить, ни созидать, ни вообще что-либо делать, а вот, видите ли, - великолепно умирает и терпит... От "бедных людей" Достоевского через Платона Каратаева, через безвольных героев Тургенева, проходит один стон вековечного раба о том, откуда бы ему взять господина..." (цит. по: 49. С. 350).
351
Розанов согласен: русская литература есть сплошной гимн униженному и оскорбленному, кротости и терпению. Ардов объясняет данное явление женственной натурой славян, и в частности русских, о которых император Вильгельм выразился, что они - не нация, а удобрение для настоящей нации, немцев, призванная к тому, чтобы унавозить поля, на которых раскинется великая Германия.
Розанов не возражает против женственности русского народа: "жена" покоряется, но не сдается в отчаянных положениях; воля к жизни ведет ее. Бисмарк - основатель объединенной Германии - в бытность свою прусским послом в Петербурге однажды зимой, в метель заплутался на медвежьей охоте. Он был в санях и возница успокаивал его: "Ничего, выберемся!" Так и произошло... "Ничего", - повторял немецкий канцлер в трудную минуту. Что касается Вильгельма, то "тевтонское нашествие", замечает Розанов, упало бы в "Русь", как глыба земли в воду.
Особенность русской стихии не была видна ни Вильгельму, ни Бисмарку. Заприметь они ее, они бы поняли, как "сон Вильгельма" несбыточен, невозможен и смешон. В Россию приходили многие завоеватели. В Россию приходили многие лютеране-немцы и католики-французы. Здесь они потеряли свое, "немецкое", однако не потускнели, напротив, - расцвели, сохранили упорядоченность форм ("немецкое тело"), но пропитав все это "женственною душою" Востока, без понуждения, свободной волей, приняв нашу религию и активно послужив нашей культуре.
Русские имеют свойство беззаветно отдаваться чужим влияниям... именно как жена - мужу (всемирная отзывчивость). Но здесь происходит взаимоокормление. Так случилось с Шопенгауэром, которого цитировали чуть ли не на перекрестках улиц. Но в отличие от "русских" немцев, преодолевших сущность европейского начала, русские в "отдаче" сохраняют свою душу, усваивая лишь формы другого. В Европе, заключает Розанов, "мы увлекаемся у них "своим", не найдя в грустной действительности на родине "соответственного идеалу своей души (всегда мягкому, всегда нежному)... Русские принимают тело, но духа не принимают" (49. С. 355). Так думал Розанов в начале XX века. Он полагал, что ни один русский не "объевропеится" с пылом к "власти", "захвату", "грабежу", к "грабить" и "хапать". Ныне времена изменились. Иные русские показывают дурной пример миру и у себя дома.
352
Но... "женственное", по заключению Розанова, облегает собою "мужское", направленное на движение и покорение. "Женственное" и "мужское" - как "вода" и "земля" или как "вода" и "камень". Сказано, "вода точит камень", но не сказано - "камень точит воду". Он только задерживает ее. ""Мужское" - сила, и она слабее ласки. Ласка всегда переборет силу... Ничего... вызволимся как-нибудь" (49. С. 358-359). Вызволимся ли?