В то самое утро человек, которого называли отшельником, спускался в своей лодке по реке в Марьино – пусть уж будет Марьино – оставив хозяйство на Верку и Задиру. Он запомнил весь этот День в мельчайших деталях: летнее солнце ярко светило, легкий ветер трепал его седую бороду и шевелил густые седые волосы, пахло хвоей и озером. Мошкара кружилась над его соломенной шляпой, под лодкой плескалась мелкая рыбёшка, а по берегам деловито суетились утки. Он любил дикую природу всей душой, но каждый раз внутри себя радовался, словно ребенок, когда приходило время наведаться в деревню. Хотя и оставаться долго там не мог, ибо всегда чувствовал себя неуютно среди людей, а толпу и сплетни так вообще не выносил.
Причалив к деревянному мостику, он привязал лодку к столбику, взял суму и легко зашагал к деревне. Когда же он отошел от озера и поднялся выше по тропинке, ему в лицо внезапно ударил нехороший странный запах. Он резко остановился, не понимая, что это такое. Воняло вроде бы и химией, и вроде бы чем-то протухшим, мясным. Запах был ему совершенно не знаком. Постояв в нерешительности, обвязал платком нос и рот, но тошнотворный запах всё равно пробивался. Прислушался – тишина. Завязал ещё один платок поверх первого и медленно и осторожно пошёл по тропинке. Дойдя до края деревни, где дышать было попросту невозможно, он встал, опёршись руками на колени, так как уже едва сдерживал рвоту. Какое то удушающее вещество было повсюду, вперемешку с запахом трупного яда и всеобщего ужаса.
Он увидел и отвернулся. Собрался с силами – повернулся и посмотрел снова: везде лежали тела. Люди, животные, птицы – все мёртвые, и, видно, не первый день. Внутри в голове забило тревогу – бежать! Бежать, спасаться бегством! Он развернулся и побежал. Бежал в ужасе, раз упал, содрав руки в кровь, поднялся, снова побежал, запрыгнул в лодку и принялся яростно налегать на вёсла. Через какое то время он осознал, что его рвёт, трясёт и качает из стороны в сторону. Добравшись кое-как до места, не привязав лодки, бросился в свою лачугу, закрыл дверь и упал с грохотом на пол.
Рвало его ещё три дня, с температурой, болями и судорогами во всем теле, в придачу с галлюцинациями и полуобморочными состояниями; находился он на грани. Принимал все травы и настои, какие у него только были, выгреб все лекарства из своей скупой аптечки – все, какие нашёл. Что можно было съесть – съел. Мазал себя зеленкой и йодом, обтирал спиртом. Сжевал все засушенные на зиму травы, без разбору – лекарственные или нет, выпил в горячке всю запасенную дождевую воду. На третий день, полностью обессиленный и обезвоженный, он выполз из своего жилища на четвереньках, шатаясь как пьяный, потому что даже в больном горячечном бреду он понимал – надо выпустить скотину из сарая, иначе те умрут от голода и жажды. Доползши так до сарая, он дернул задвижку. Внутри – тишина.
Больше ни млекопитающих, ни птиц живыми он не видел.
Но он – выжил.
Всю павшую скотину пришлось закопать, и Верку, и Задиру. До всех добрался мор. Обливаясь слезами, он проклинал всё вокруг, совершая этот древний извечный ритуал погребения, ненавистный каждому живому, но неизбежный. Выл, как волк. Ещё три дня не находил себе места, бросался на стены. Видел призраки погребённых везде, в каждой тени, а перед сном всё вставала у него перед глазами картина увиденного им в деревне. Потом успокоился. Он выжил. Его разум выдержал.